[ «НАРРАТИВНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА В АМЕРИКЕ И В РОССИИ Учебно-методическое пособие для студентов филологических специальностей Балашов 2012 УДК 81+42 ББК 80 Н28 Рецензент: Кандидат филол. ...»
В тексте определенного жанра обычно доминирует модальность одного типа, но она комбинируется и с другими типами. Базовый принцип ритма модальной сетки чередование сегментов плана истории, задаваемых эвиденциальной и эпистемологической модальностью, и сегментов плана дискурса, содержание которых определяется остальными, маркированными типами модальности.
Чередование сегментов-единиц четырех текстовых сеток выстраивает закономерные повторы их компонентов в линейную последовательность, создавая определенный ритмический рисунок на каждом из соответствующих уровней. В то же время, стоящее за каждым из уровней текстовой иерархии единство индивидуального сознания художника предопределяет их резонанс, суммирование уровневых ритмов в макроритм композиции.
Вместе названные четыре плана точки зрения, структурируя соответствующие сетки текста, составляют сложную функционально-семантическую структуру точки зрения. Последовательность идентификации этих структурных планов (1 2 3 4) определяется когитивной логикой «погружения» читателя в мир истории, основу которой составляет различение «история/дискурс». Сначала читатель погружается в перцептивный модуль мира истории, интерпретируя в сегментах пространственной и темпоральной сеток соотношение его объективных пространственно-временных координат, заданных фабулой (историей), и их преломлений через точки зрения персонажей, заданных сюжетом (дискурсом). Затем мы интерпретируем нарративно-речевые способы подачи информации о событиях, состояниях и участниках мира истории как результаты фокализирующей активности субъектов говорения, восприятия и сознания.
Сегмент нарративно-речевой сетки это отдельная психологическая точка зрения на мир истории, воспринимая которую мы не только вступаем в режим коммуникации с повествователем или в режим диалога «повествователь персонаж», но глубже «погружаемся» в когнитивный модуль текста, в индивидуально-субъективные эмоциональные аспекты представления фокальных объектов мира истории. Наконец, интерпретируя объекты, события, участников мира истории и их состояния на уровне модальной сетки текста, мы постигаем ценностно-оценочные аспекты представления этого мира. Модальная сетка текста это результат отбора и распределения информации о ценностных точках зрения на мир истории, интерпретируя которую мы выходим на уровень дискурса «Я (читатель) – абстрактный автор», то есть на уровень реконструкции индивидуально-авторской модели целостного мира истории.
Литературакразделу:
Татару Л.В. Точка зрения и композиционный ритм нарратива (на материале англоязычных модернистских текстов). – М.: Изд-во МГОУ, 2009.
Bal M. Narratology: Introduction to the Theory of Narrative. – Univ. of Toronto Press. 2nd edition, 1997.
Doleel L. Narrative Modalities // Journal of Literary Semantics. 1976. № 5. pp. 5-14.
Genette G. Narrative Discourse. An Essay in Method (1972). Trans. Jane E. Lewin. – Ithaca: Cornell University Press, 1980.
Palmer F.R. Mood and modality // New York: Cambridge University Press, 2001.
Вопросы к разделу:
Что такое текстовая сетка? Каковы ее основные виды?
Какие языковые средства помогают формировать пространственную сетку текста?
Назовите средства языковой референции темпоральности.
Назовите основные категории нарративной темпоральности.
Как они связаны с темпом и порядком повествования?
Что такое дейктический центр нарратива?
Назовите основные типы повествователя.
Как вы поняли категорию гипотетического повествователя?
Назовите типы «нарративных предложений». Как они связаны с категорией точки зрения?
Каковы языковые средства выражения модальности в тексте?
Назовите базовые типы нарративной модальности и охарактеризуйте их.
Часть II. Анализ американских и российских журналисиских нарративов
E. Hemingway. A Free Shave // The Toronto Star Weekly, March 6, 1920 (http://ehto.thestar.com/marks/a-free-shave)
Submitting your face to beginners at barber college calls for grit. To bargain chasers, you may have twenty-five teeth extracted for $2 at dental college.
The land of the free and the home of the brave is the modest phrase used by certain citizens of the republic to the south of us to designate the country they live in. They may be brave – but there is nothing free. Free lunch passed some time ago and on attempting to join the Freemasons you are informed it will cost you seventy-five dollars.
The true home of the free and the brave is the barber college. Everything is free there. And you have to be brave. If you want to save $5.60 a month on shaves and haircuts, go to the barber college, but take your courage with you.
For a visit to the barber college requires the cold, naked valor of the man who walks clear-eyed to death. If you don’t believe it, go to the beginner’s department of the barber’s college and offer yourself for a free shave. I did.
As you enter the building you come into a well-appointed barbershop on the main floor. This is where the students who will soon graduate work. Shaves cost five cents, haircuts fifteen.
“Next,” called one of the students. The others looked expectant.
“I’m sorry,” I said. “I’m going upstairs.”
Upstairs is where the free work is done by the beginners.
A hush fell over the shop. The young barbers looked at one another significantly. One made an expressive gesture with his forefinger across his throat.
“He’s going upstairs,” said a barber in a hushed voice.
“He’s going upstairs,” the other echoed him and they looked at one another.
I went upstairs.
Upstairs there was a crowd of young fellows standing around in white jackets and a line of chairs ran down the wall. As I entered the room two or three went over and stood by their chairs. The others remained where they were.
“Come on you fellows, here’s another one,” called one of the white coats by the chairs.
“Let those work who want to,” replied one of the group.
“You wouldn’t talk that way if you were paying for your course,” returned the industrious one.
“Shut up. The government sends me here,” replied the nonworker and the group went on with their talking.
I seated myself in the chair attended by a red-haired young fellow.
“Been here long?” I asked to keep from thinking about the ordeal.
“Not very,” he grinned.
“How long before you will go downstairs?” I asked.
“Oh, I’ve been downstairs,” he said, lathering my face.
“Why did you come back up here?” said I.
“I had an accident,” he said, going on with the lathering.
Just then one of the non-workers came over and looked down at me.
“Say, do you want to have your throat cut?” he inquired pleasantly.
“No,” said I.
“Haw! Haw!” said the non-worker.
Just then I noticed that my barber had his left hand bandaged.
“How did you do that?” I asked.
“Darn near sliced my thumb off with the razor this morning,” he replied amiably.
The shave wasn’t so bad. Scientists say that hanging is really a very pleasant death. The pressure of the rope on the nerves and arteries of the neck produces a sort of anesthesia. It is waiting to be hanged that bothers a man.
According to the red-haired barber there are sometimes as many as one hundred men on some days who come for free shaves.
“They are not all ‘bums’ either. A lot of them take a chance just to get something for nothing.”
Free barbering is not the only free service to be obtained in Toronto. The Royal College of Dental Surgeons does dental work for all who come to the college at Huron and College streets. The only charge made is for materials used.
Approximately one thousand patients are treated, according to Dr. F. S. Jarman, D.D.S., head of the examination department of the clinic. All the work is done by the senior students under the direction of dental specialists.
Teeth are extracted free if only a local anesthetic is used, but a charge of two dollars is made for gas. According to Dr. Jarman, dentists in general practice charge three dollars to extract a single tooth. At the Dental College you can have twenty-five teeth extracted for two dollars! That should appeal to the bargain hunters.
Prophylaxis, or thorough cleaning of the teeth, is done at the college for from fifty cents to a dollar. In private practice this would cost from a dollar to ten dollars.
Teeth are filled if the patient defrays the costs of the gold. Usually from a dollar to two dollars. Bridgework is done under the same system.
No patients are refused at the Dental College. If they are unable to defray the cost of the materials used they are cared for just the same. The person who is willing to take a chance can surely save money on dentistry.
At Grace Hospital across Huron Street from the Dental College, there is a free dispensary for the needy poor that gives free medical attention to an average of 1,241 patients a month.
This service is only for the “needy” poor. Those of us who are poor, and are not adjudged needy by the social service nurse in charge, have to pay for the medical service. According to the figures at the Grace Hospital, over half of the cases treated last month were of Jewish nationality. The others were a conglomeration of English, Scotch, Italian, Macedonian and people of unknown origin.
Free meals were formerly served at the Fred Victor Mission, Queen and Jarvis streets. But the authorities at the mission state that there is almost no demand now. Prohibition and the war solved the “bum” problem and where formerly there was a long queue of “down-and-outs” lined up to receive free meal tickets, there is now only an occasional supplicant.
If you wish to secure free board, free room, and free medical attention there is one infallible way of obtaining it. Walk up to the biggest policeman you can find and hit him in the face.
The length of your period of free board and room will depend on how Colonel Denison is feeling. And the amount of your free medical attention will depend on the size of the policeman.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
J. Hersey. Hiroshima, 1946 (http://www.onread.com/fbreader/986464/)
An excerpt from Chapter I
[…]
A NOISELESS FLASH
At exactly fifteen minutes past eight in the morning, on August 6th, 1945, Japanese time, at the moment when the atomic bomb flashed above Hiroshima, Miss Toshiko Sasaki, a clerk in the personnel department at the East Asia Tin Works, had just sat down at her place in the plant office and was turning her head to speak to the girl at the next desk. At that same moment, Dr. Masakazu Fujii was settling down cross-legged to read the Osaka Asahi on the porch of his private hospital, overhanging one of the seven deltaic rivers which divide Hiroshima; Mrs. Hatsuyo Nakamura, a tailor's widow, stood by the window of her kitchen watching a neighbour tearing down his house because it lay in the path of an air-raid-defence fire lane; Father Wilhelm Kleinsorge, a German priest of the Society of Jesus, reclined in his underwear on a cot on the top floor of his order's three-storey mission house, reading a Jesuit magazine, Stimmen der Zeit; Dr. Terufumi Sasaki, a young member of the surgical staff of the city's large, modern Red Cross Hospital, walked along one of the hospital corridors with a blood specimen for a Wassennann test in his hand; and the Reverend Mr. Kiyoshi Tanimoto, pastor of the Hiroshima Methodist Church, paused at the door of a rich man's house in Koi, the city's western suburb, and prepared to unload a handcart full of things he had evacuated from town in fear of the massive B29 raid which everyone expected Hiroshima to suffer. A hundred thousand people were killed by the atomic bomb, and these six were among the survivors. They still wonder why they lived when so many others died. Each of them counts many small items of chance or volition – a step taken in time, a decision to go indoors, catching one street-car instead of the next that spared him. And now each knows that in the act of survival he lived a dozen lives and saw more death than he ever thought he would see. At the time none of them knew anything.
***
The Reverend Mr. Tanimoto got up at five o'clock that morning. He was alone in the parsonage, because for some time his wife had been commuting with their year-old baby to spend nights with a friend in Ushida, a suburb to the north. Of all the important cities of Japan, only two, Kyoto and Hiroshima, had not been visited in strength by B-san, or Mr. B, as the Japanese with a mixture of respect and unhappy familiarity, called the B-29; and Mr. Tanimoto, like all his neighbours and friends, was almost sick with anxiety. He had heard uncomfortably detailed accounts of mass raids on Kure, Iwakuni, Tokuyama, and other nearby towns; he was sure Hiroshima's turn would come soon. He had slept badly the night before, because there had been several air-raid warnings. Hiroshima had been getting such warnings almost every night for weeks, for at that time the B-29s were using Lake Biwa, north-east of Hiroshima, as a rendezvous point, and no matter what city the Americans planned to hit, the Super-fortresses streamed in over the coast near Hiroshima. The frequency of the warnings and the continued abstinence of Mr. B with respect to Hiroshima had made its citizens jittery; a rumour was going around that the Americans were saving something special for the city.
Mr. Tanimoto was a small man, quick to talk, laugh, and cry. He wore his black hair parted in the middle and rather long; the prominence of the frontal bones just above his eyebrows and the smallness of his moustache, mouth, and chin gave him a strange, old-young look, boyish and yet wise, weak and yet fiery. He moved nervously and fast, but with a restraint which suggests that he was a cautious, thoughtful man. He showed, indeed, just those qualities in the uneasy days before the bomb fell. Besides having his wife spend the nights in Ushida, Mr. Tanimoto had been carrying all the portable things from his church, in the close-packed residential district called Nagaragawa, to a house that belonged to a rayon manufacturer in Koi, two miles from the centre of town. The rayon man, a Mr. Matsui, had opened his then unoccupied estate to a large number of his friends and acquaintances, so that they might evacuate whatever they wished to a safe distance from the probable target area. Mr. Tanimoto had no difficulty in moving chairs, hymnals, Bibles, altar gear, and church records by pushcart himself, but the organ console and an upright piano required some aid. A friend of his named Matsuo had, the day before, helped him get the piano out to Koi; in return, he had promised this day to assist Mr. Matsuo in hauling out a daughter's belongings. That is why he had risen so early.
Mr. Tanimoto cooked his own breakfast. He felt awfully tired. The effort of moving the piano the day before, a sleepless night, weeks of worry and unbalanced diet, the cares of his parish – all combined to make him feel hardly adequate to the new day's work. There was another thing, too: Mr. Tanimoto had studied theology at Emory College, in Atlanta, Georgia; he had graduated in 1940; he spoke excellent English; he dressed in American clothes; he had corresponded with many American friends right up to the time the 'war began; and among a people obsessed with a fear of being spied upon – perhaps almost obsessed himself – he found himself growing increasingly uneasy. The police had questioned him several times, and just a few days before, he had heard that an influential acquaintance, a Mr. Tanaka, a retired officer of the Toyo Kisen Kaisha steamship line, an anti-Christian, a man famous in Hiroshima for his showy philanthropies and notorious for his personal tyrannies, had been telling people that Tanimoto should not be trusted. In compensation, to show himself publicly a good Japanese, Mr. Tanimoto had taken on the chairmanship of his local tonarigumi, or Neighbourhood Association, and to his other duties and concerns this position had added the business of organizing air-raid defense for about twenty families.
Before six o’clock that morning, Mr. Tanimoto started for Mr. Matsuo’s house. There he found that their burden was to be a tansu, a large Japanese cabinet, full of clothing and household goods. The two men set out. The morning was perfectly clear and so warm that the day promised to be uncomfortable. A few minutes after they started, the air raid siren went off – a minute-long blast that warned of approaching planes but indicated to the people of Hiroshima only a slight degree of danger, since it sounded every morning at this time, when an American weather plane came over. The two men pulled and pushed the handcart through the city streets. Hiroshima was a fan-shaped city, lying mostly on the six islands formed by the seven estuarial rivers that branch out from the Ota River; its main commercial and residential districts, covering about four square miles in the centre of the city, contained three-quarters of its population, which had been reduced by several evacuation programmes from a wartime peak of 380,000 to about 245,000. Factories and other residential districts, or suburbs, lay compactly around the edges of the city. To the south were the docks, an airport, and an island-studded Inland Sea. A rim of mountains runs around the other three sides of the delta. Mr. Tanimoto and Mr. Matsuo took their way through the shopping centre, already full of people, and across two of the rivers to the sloping streets of Koi, and up them to the outskirts and foothills. As they started up a valley away from the tight- ranked houses, the all-clear sounded. (The Japanese radar operators, detecting only three planes, supposed that they comprised a reconnaissance.) Pushing the handcart up to the rayon man’s house was tiring, and the men, after they had maneuvered their load into the driveway and to the front steps, paused to rest awhile.
Then a tremendous flash of light cut across the sky. Mr. Tanimoto has a distinct recollection that it travelled from east to west, from the city toward the hills. It seemed a sheet of sun. Both he and Mr. Matsuo reacted in terror – and both had time to react (for they were 3,500 yards, or two miles, from the centre of the explosion). Mr. Matsuo dashed up the front steps into the house and dived among the bedrolls and buried himself there. Mr. Tanimoto took four or five steps and threw himself between two big rocks in the garden. He bellied up very hard against one of them. As his face was against the stone he did not see what happened. He felt a sudden pressure, and then splinters and pieces of board and fragments of tile fell on him. He heard no roar. (Almost no one in Hiroshima recalls hearing any noise of the bomb. But a fisherman in his sampan on the Inland Sea near Tsuzu, the man with whom Mr. Tanimoto’s mother-in- law and sister-in-law were living, saw the flash and heard a tremendous explosion; he was nearly twenty miles from Hiroshima, but the thunder was greater than when the B-29s hit Iwakuni, only five miles away,)
When he dared, Mr. Tanimoto raised his head and saw that the rayon man's house had collapsed. He thought a bomb had fallen directly on it. Such clouds of dust had risen that there was a sort of twilight around. In panic, not thinking for the moment of Mr. Matsuo under the ruins, he dashed out into the street. He noticed as he ran that the concrete wall of the estate had fallen over toward the house rather than away from it. In the street, the first thing he saw was a squad of soldiers who had been burrowing into the hillside opposite, making one of the thousands of dugouts in which the Japanese apparently intended to resist invasion, hill by hill, life for life; the soldiers were coming out of the hole, where they should have been safe, and blood was running from their heads, chests and backs. They were silent and dazed.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
T. Capote. In Cold Blood, 1965(http://enovel4free.files.wordpress.com/2007/11/in-cold-blood-truman- capote.pdf)
Excerpt from Chapter I
THE LAST TO SEE THEM ALIVE
The village of Holcomb stands on the high wheat plains of western Kansas, a lonesome area that other Kansans call “out there.” Some seventy miles east of the Colorado border, the countryside, with its hard blue skies and desert-clear air, has an atmosphere that is rather more Far West than Middle West. The local accent is barbed with a prairie twang, a ranch-hand nasalness, and the men, many of them, wear narrow frontier trousers, Stetsons, and high-heeled boots with pointed toes. The land is flat, and the views are awesomely extensive; horses, herds of cattle, a white cluster of grain elevators rising as gracefully as Greek temples are visible long before a traveler reaches them.
Holcomb, too, can be seen from great distances. Not that there's much to see – simply an aimless congregation of buildings divided in the center by the main-line tracks of the Santa Fe Rail-road, a haphazard hamlet bounded on the south by a brown stretch of the Arkansas (pronounced “Ar-kan-sas”) River, on the north by a highway, Route 50, and on the east and west by prairie lands and wheat fields. After rain, or when snowfalls thaw, the streets, unnamed, unshaded, unpaved, turn from the thickest dust into the direst mud. At one end of the town stands a stark old stucco structure, the roof of which supports an electric sign – dance – but the dancing has ceased and the advertisement has been dark for several years. Nearby is another building with an irrelevant sign, this one in flaking gold on a dirty window – Holcomb bank. The bank closed in 1933, and its former counting rooms have been converted into apartments. It is one of the town's two “apartment houses,” the second being a ramshackle mansion known, because a good part of the local school’s faculty lives there, as the Teacherage. But the majority of Holcomb’s homes are one-story frame affairs, with front porches.
Down by the depot, the postmistress, a gaunt woman who wears a rawhide jacket and denims and cowboy boots, presides over a falling-apart post office. The depot itself, with its peeling sulphur-colored paint, is equally melancholy; the Chief, the Super-Chief, the El Capitan go by every day, but these celebrated expresses never pause there. No passenger trains do – only an occasional freight. Up on the highway, there are two filling stations, one of which doubles as a meagerly supplied grocery store, while the other does extra duty as a cafe – Hartman's Cafe, where Mrs. Hartman, the proprietress, dispenses sandwiches, coffee, soft drinks, and 3.2 beer. (Holcomb, like all the rest of Kansas, is “dry.”)
And that, really, is all. Unless you include, as one must, the Holcomb School, a good-looking establishment, which reveals a circumstance that the appearance of the community otherwise camouflages: that the parents who send their children to this modern and ably staffed “consolidated” school – the grades go from kindergarten through senior high, and a fleet of buses transport the students, of which there are usually around three hundred and sixty, from as far as sixteen miles away – are, in general, a prosperous people.
Until one morning in mid-November of 1959, few American – in fact, few Kansans – had ever heard of Holcomb. Like the waters of the river, like the motorists on the highway, and like the yellow trains streaking down the Santa Fe tracks, drama, in the shape of exceptional happenings, had never stopped there. The inhabitants of the village, numbering two hundred and seventy, were satisfied that this should be so, quite content to exist inside ordinary life – to work, to hunt, to watch television, to attend school socials, choir practice, meetings of the 4-H Club. But then, in the earliest hours of that morning in November, a Sunday morning, certain foreign sounds impinged on the normal nightly Holcomb noises – on the keening hysteria of coyotes, the dry scrape of scuttling tumbleweed, the racing, receding wail of locomotive whistles. At the time not a soul in sleeping Holcomb heard them – four shotgun blasts that, all told, ended six human lives. But afterward the townspeople, theretofore sufficiently unfearful of each other to seldom trouble to lock their doors, found fantasy recreating them over and again – those somber explosions that stimulated fires of mistrust in the glare of which many old neighbors viewed each other strangely, and as strangers.
The master of River Valley Farm, Herbert William Clutter, was forty-eight years old, and as result of a recent medical examination for an insurance policy, knew himself to be in first-rate condition. Though he wore rimless glasses and was of but average height, standing just under five feet ten, Mr. Clutter cut a man's-man figure. His shoulders were broad, his hair had held its dark color, his square-jawed, confident face retained a healthy-hued youthfulness, and his teeth, unstained and strong enough to shatter walnuts, were still intact. He weighed a hundred and fifty-four - the same as he had the day he graduated from Kansas State University, where he had majored in agriculture. He was not as rich as the richest man in Holcomb – Mr. Taylor Jones, a neighboring rancher. He was, however, the community's most widely known citizen, prominent both there and in Garden City, the close-by county seat, where he hardheaded the building committee for the newly completed First Methodist Church, an eight-hundred-thousanddollar edifice. He was currently chairman of the Kansas Conference of Farm Organizations, and his name was everywhere respectfully recognized among Midwestern agriculturists, as it was in certain Washington offices, where he had been a member of the Federal Farm Credit Board during the Eisenhower administration.
Always certain of what he wanted from the world, Mr. Clutter had in large measure obtained it. On his left hand, on what remained of a finger once mangled by a piece of farm machinery, he wore a plain gold band, which was the symbol, a quartercentury old, of his marriage to the person he had wished to marry – the sister of a college classmate, a timid, pious, delicate girl named Bonnie Fox, who was three years younger than he. She had given him four children – a trio of daughters, then a son. The eldest daughter, Eve Anna, married and the mother of a boy ten months old, lived in northern Illinois but visited Holcomb frequently. Indeed, she and her family were expected within the fortnight, former parents planned a sizable Thanksgiving reunion of the Clutter clan (which had its beginnings in Germany; the first immigrant Clutter – or Klotter, as the name was then spelled – arrived here in 1880); fifty-odd kinfolk had been asked, several of whom would be traveling from places as far away as Palatka, Florida. Nor did Beverly, the child next in age to Eve Anna, any longer reside at River Valley Farm; she was in Kansas Qty, Kansas, studying to be a nurse. Beverly was engaged to a young biology student, of whom her father very much approved; invitations to the wedding, scheduled for Christmas week, were already printed. Which left, still living at home, the boy, Kenyon, who at fifteen was taller than Mr. Clutter, and one sister, a year older – the town darling, Nancy. In regard to his family, Mr. Clutter had just one serious cause for disquiet – his wife’s health. She was “nervous,” she suffered “little spells” – such were the sheltering expressions used by those close to her. Not that the truth concerning “poor Bonnie’s afflictions” was in the least a secret; everyone knew she had been an on-and-off psychiatric patient the last half-dozen years. Yet even upon this shadowed terrain sunlight had very lately sparkled. The past Wednesday, returning from two weeks of treatment at the Wesley Medical Center in Wichita, her customary place of retirement, Mrs. Clutter had brought scarcely credible tidings to tell her husband; with joy she informed him that the source of her misery, so medical opinion had at last decreed, was not in her head but in her spine – it was physical, a matter of misplaced vertebrae. Of course, she must undergo an operation, and afterward - well, she would be her “old self” again. Was it possible – the tension, the withdrawals, the pillow-muted sobbing behind locked doors, all due to an out-of-order backbone? If so, then Mr. Clutter could, when addressing his Thanksgiving table, recite a blessing of unmarred gratitude.
Ordinarily, Mr. Clutter's mornings began at six-thirty; clanging milk pails and the whispery chatter of the boys who brought them, two sons of a hired man named Vie Irsik, usually roused him. But today he lingered, let Vie Irsik's sons come and leave, for the previous evening, a Friday the thirteenth, had been a tiring one, though in part exhilarating. Bonnie had resurrected her “old self”; as if serving up a preview of the normality, the regained vigor, soon to be, she had rouged her lips, fussed with her hair, and, wearing a new dress, accompanied him to the Holcomb School, where they applauded a student production of Tom Sawyer, in which Nancy played Becky Thatcher. He had enjoyed it, seeing Bonnie out in public, nervous but nonetheless smiling, talking to people, and they both had been proud of Nancy; she had done so well, remembering all her lines, and looking, as he had said to her in the course of backstage congratulations, “Just beautiful, honey – a real Southern belle.” Whereupon Nancy had behaved like one; curtsying in her hoop-skirted costume, she had asked if she might drive into Garden City. The State Theatre was having a special, eleven-thirty, Friday-the-thirteenth "Spook Show," and all her friends were going. In other circumstances Mr. Clutter would have refused. His laws were laws, and one of them was: Nancy – and Kenyon, too – must be home by ten on week nights, by twelve on Saturdays. But weakened by the genial events of the evening, he had consented. And Nancy had not returned home until almost two. He had heard her come in, and had called to her, for though he was not a man ever really to raise his voice, he had some plain things to say to her, statements that concerned less the lateness of the hour than the youngster who had driven her home – a school basketball hero, Bobby Rupp.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
L. Duncan. Who killed my daughter? 1992 (http://www.realcrimes.com/Arquette/excerpt_Kait.htm/)
An excerpt from Chapter 3
The day that began like a surrealistic nightmare continued on that way. We staggered around like zombies – bumping into each other, dropping things, making lists of things that needed to be done and then losing the lists – dependent upon kindhearted friends to guide and direct us.
The first of those friends to arrive on that terrible morning was a recent window who knew firsthand how the grief process worked. She took one look at our faces, realized we were dysfunctional, and loaded us into her car to go shopping for a cemetery plot. Other friends took over our telephone, answered the doorbell, kept records of people who brought food and flowers, and offered to house out-of-town relatives who came for the funeral.
Kait’s murder received extensive coverage by the media. Both the morning and evening papers ran banner headlines –HONOR STUDENT DIES FOLLOWING CAR SHOOTING and BRIGHT FUTURE OF SHINING TEEN DIES IN GUNSHOTS – with Kait’s smiling senior picture prominently featured. Television cameramen materialized on our doorstep, targeting in on Kait’s sister, Kerry in particular. A former hostess for the P.M. Magazine New Mexico television show, she was well remembered in Albuquerque, and reporters threatened to trample each other down as they competed for interviews.
The police did not contact us. Like everyone else we learned the facts about the shooting by reading the newspapers:
Albuquerque Journal, July 18, 1989
Eighteen-year-old Kaitlyn Arquette died Monday night of two gunshot wounds to the head. She was discovered in her car at about eleven p.m. Sunday by police officers investigating what they thought was a routine car accident on Lomas near Broadway NE, said Albuquerque police spokeswoman Mary Monina Mescall.
Mescall said someone apparently had pulled up alongside Kaitlyn’s car as it was moving and fired threegunshots through the side window. Two bullets struck her head. The car went out of control, veered, and struck a telephone pole.
Kaitlyn, a University Of New Mexico student who recently graduated with honors from Highland High School, had been returning home from dinner with a girlfriend.
Police, late Monday, had no witnesses, no suspects, no weapon, and no explanation for what appeared to be a random shooting.
Albuquerque Tribune, July 18, 1989:
The national test scores arrived on Monday. As expected, Kaitlyn Arquette had passed “with flying colors.”
Teacher Jo Colvard tried to call the 1989 Highland High School graduate with the good news, but there was no answer.
Arquette was shot in the head Sunday night as she drove home from having dinner with a girlfriend.
The eighteen-year-old student, whose mother writes critically acclaimed teen books under the name Lois Duncan, died Monday night at University Hospital.
Police have no leads in the shooting.
“When these things happen you say, ‘that person was probably involved in drugs,’” said Arquette’s sister, Kerry, of Dallas. “But not Kait. She was a straight arrow. She worked throughout her senior year and still held down shining grades.”
Kerry said her parents, Don and Lois Arquette, were “doing as well as could be expected – lousy.”
Colvert, the Highland teacher, called the shooting “a freak thing, especially after those other traffic things.”
There followed a list of fatalities that had occurred during physical conflicts over traffic disputes.
Don and I read the articles aloud to each other and tried to make sense of their contents. To us the terms “freak” and “random” seemed inappropriate for Kait’s shooting. They implied that her death had been caused by an act of nature, like being struck by lightning or crushed in an earthquake.
“None of the deaths they’re comparing it to were ‘random,’” Don commented as he read through the list. “All of them occurred during fights. Kait didn’t have enough time to get involved in a confrontation. She was shot just minutes after leaving Sharon’s house.”
“And three shots were fired,” I added. “That’s too many for an accident. And the shots weren’t fired from the sidewalk. The police say somebody pulled up next to her and fired from a vehicle.” Although an empty Budweiser can had been found in the gutter next to Kait’s car, the autopsy had turned up no trace of alcohol in her blood, and the fingerprint on the can had not been hers.
The fact that our world was a madhouse actually proved a blessing, because it allowed us more time to accept the unacceptable. The telephone rang nonstop; people streamed in and out of the house bringing casseroles and condolences; Don’s brothers and their wives flew in from Ohio and Michigan, and my brother arrived from California. There were planes to meet, Kait’s obituary to compose, a minister with whom to confer, and a funeral to orchestrate.
At one point I realized it had been hours since I’d seen my daughters. I went in search of them and found them in Kait’s room, deep in conversation on the bed.
“What’s going on?” I asked. “Is this a private conference?”
“Actually, no,” Robin said. “We need to talk to you. Will you, please, come in and shut the door?”
I did as she asked and joined them on the bed.
“Mother, Robin and I have been talking and – well – the thing is, we don’t think Dung should be staying with us right now,” Kerry said.
“Why not?” I asked in surprise.
“There are some things that are bothering us. We have no idea who shot Kait, but we do know she was having problems with Dung. They were having a lot of fights, and she was looking for a new roommate.”
“That’s hardly a reason to suspect him of murder!” I exclaimed.
Robin and Kerry exchanged glances.
“There’s something else,” Robin said. “Something’s come to light that makes us believe Dung’s not the simple, honest person you seem to think he is. Tell her, Kerry.”
“A friend of Kait’s told me something weird,” Kerry said. “She said that back last summer Kait confided to her that Dung was involved in some sort of car-wreck scam in California. Kait didn’t understand how the thing was set up, but Dung went out to L.A. with a bunch of his friends, and they staged wrecks in rental cars. Kait said she thought each of the guys was paid two thousand dollars.”
“Who told you that?” I demanded.
“I don’t remember her name. It was one of the girls Kait worked with.”
“I can’t believe anybody would be such a troublemaker,” I said. “Especially at a time like this, when we’re so vulnerable.”
“But what if it’s true?” Kerry persisted. “I know Dung’s been over here a lot, but what do we really know about him? When Ken and I came for Christmas, there he was, scarfing down turkey like one of the family, but nobody ever told us where Kait came up with him.”
I tried to recall exactly what Kait had told me.
“She met him at a coffeehouse across from the university. He hasn’t had an easy life. He was one of the boat kids, and from what Kait told me, his journey to America was horrendous. He lived for a while in California, then he and his best friend, An Quoc Lee, decided to move here. He has a sister who owns an import shop in Orange County. He and Kait stayed with her in March when they went out to do Disneyland during Kait’s spring break. The rest of his family is still in Vietnam.”
“How has he been getting his money?” Robin asked. “I know there was a long time there when he was out of a job, and the only reason he finally got one was because Kait wouldn’t let him move in with her unless he was working.”
“He did have a job when Kait first met him, but he got fired,” I said. “Work isn’t easy to find when you don’t speak the language well. Kait told us the Vietnamese take care of their own. Dung’s sister in California was sending him money.”
“Well, under the circumstances, I’m not comfortable with it, and I think we should have him stay someplace else until we figure this out,” Robin said.
“You’re being ridiculous,” I told her. “And it’s a moot point anyway. He’s not here now, and he wasn’t here when we got up this morning. Brett said one of his friends came by at dawn and picked him up. For God’s sake, girls, your sister is dead! Can’t you find something better to do than backbite her boyfriend?”
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
5. E. Sanders. The Bravest Woman in Seattle // The Stranger, vol.20, № 41, June 15, 2011
(http://www.pulitzer.org/works/2012-Feature-Writing)
The prosecutor wanted to know about window coverings. He asked: Which windows in the house on South Rose Street, the house where you woke up to him standing over you with a knife that night – which windows had curtains that blocked out the rest of the world and which did not?
She answered the prosecutor's questions, pointing to a map of the small South Park home she used to share with her partner, Teresa Butz, a downtown Seattle property manager. When the two of them lived in this house, it was red, a bit run-down, much loved, filled with their lives together, typical of the neighborhood. Now it was a two-dimensional schematic, State's Exhibit 2, set on an easel next to the witness stand. She narrated with a red laser pointer for the prosecutor and the jury: These windows had curtains that couldn't be seen through. These windows had just a sheer fabric.
Would your silhouettes have been visible through that sheer fabric at night?
Probably. She didn't know for sure. When she and her partner lived in the house, she noted, “I didn’t spend a lot of time staring in my own windows.”
Everyone in the courtroom laughed a small laugh – a laugh of nervous relief, because here was a woman testifying about her own rape, and the rape and murder of her partner, and yet she was smiling at the current line of questioning, at the weird perceptual cul-de-sac to which it led. She appeared to understand why people might need to hear these answers, though. What happened to her and Butz in that house in the early morning hours of July 19, 2009, is hard to comprehend. A juror, in order to ease into the reality of what occurred, might first need to imagine how the man picked these two women. At least, then, there’d be some sort of arc to the story.
[…]
The woman, now 38 – out of respect for her wishes, The Stranger is not publishing her name – held the room with a transfixing emotional frankness. She cried at times. She set her jaw and pressed on when it got exhausting, the reliving of an ordeal that probably lasted around 90 minutes, but took close to six hours over two days to retell in court. She showed regret and terror and humiliation and grief and fury. She showed that she appreciated how awful, really absurdly awful, this all was, and she welcomed opportunities to laugh – at herself, at odd things her murdered partner had done when she was alive, at an inelegant, unintentionally impolite question from the prosecuting attorney about a trip she'd made to Weight Watchers with her partner on their last morning together as part of the couple's plan to get in better shape before their commitment ceremony.
[…]
They walked home through South Park, through faint cones of street-lamp light and long stretches of darkness. Butz stopped at a store along the way and got her brand of beer, Bud Light. She wasn't a regular smoker, but she was craving a cigarette. She said she was going to buy just one. They sat in the backyard of the little red house, staring at the trees, the community center, the sky above. “It was really hot that night,” Butz's partner recalled on the stand. “Probably like in the 80s or 90s.” They drank. Butz, it turned out, had come away from the store with three or four cigarettes. She smoked them all.
“It was just one of those nights,” her partner said. “I remember thinking: ‘In this moment, my life may not be perfect, but I am so happy.’”
The next day was Saturday, July 18, 2009. Weight Watchers in the morning. Then a fun thing a friend had gotten them into: a double-decker bus tour of microbreweries in the South Park area. Butz played bartender on the bus. A friend took pictures of them together. “I remember the sun was shining,” her partner said. “It was really hot. And I remember a few times I glanced at Teresa, and she had her face up. She loved the sun. She was in heaven.”
There was a late-afternoon trip to a dressmaker who was working on a commitment ceremony gown for Butz's partner. The dressmaker wrapped her in a muslin cutout of the pattern. “I felt so beautiful,” she recalled. They were invited to a friend’s party up in Woodinville that night, a sleepover kind of thing so that people wouldn’t have to worry about driving home. But they were both feeling tired. They decided to go back to South Park instead.
They bought steaks and potatoes – “stuff that she loved” – and while Butz grilled the steaks outside, her partner made the rest of the meal inside. There was a phone call from Butz’s mom. “This beautiful, amazingly connected call with her mom, who she loved so amazingly much,” her partner recalled. It sounded like Butz’s mom, who is Catholic and had some reservations about their commitment ceremony, would indeed be coming. “While they may not have agreed with our choice,” Butz's partner said on the stand of some members of her partner’s family, “there was no question that they loved Teresa, and there was no question that they loved me.”
Dinner. Then a movie that had been lying around the house for a while, a musical that made them both cry. It was around midnight. Butz checked the locks multiple times (like always), she brushed her teeth multiple times while flossing in between (like always), she took the left side of the bed (like always) right next to her water and her lip balm. Her partner took the right side of the bed (like always). They said good night.
“I kind of leaned in to her and said, ‘I love you so much,’” Butz's partner recounted.
“She said, ‘I know you do.’ And that was it. We went to sleep.”
Butz's partner doesn’t know how long they slept.
“I woke up to a start,” she told the court. “There was a man that I could see was naked, standing over the bed with a knife in his right hand... And the knife immediately went to my throat.”
She gasped. She thought: This is a dream.
“And then,” she told the court, “it’s just processing that there’s a person here and something’s going to happen.”
She didn't immediately know if Butz was awake with her, but she didn’t want to take her eyes off the man in order to find out.
“He said, ‘Be quiet, be quiet.’ Because I made that noise or whatever. And he said: ‘I don’t want to hurt you. I just want pussy.’”
He told them to take their clothes off.
Butz was already awake. Her partner remembers her saying: “Sir, I’m on my period.”
The man's response: “I don't care.”
“So she took her pants off, and her shirt as well, and he got on top of her,” Butz’s partner told the court. “He started raping her.”
[…]
The story he had been telling them, the story Butz’s partner had been telling herself, the story that he just wanted sex and was not going to hurt them, now completely shattered. “In that moment I just knew he was going to kill us,” Butz’s partner told the court. “I just knew. There was something different in his gaze. There was this kind of looking. I didn’t feel fear from him, I didn’t feel anger from him, I just felt this nothing.”
He made them go back into their bedroom. They pleaded with him, tried to think of what they could possibly say. They told him they were on the board of a nonprofit that helps homeless people, which was true. He didn’t respond. They were back on the bed, on their backs, one of his knees on each of them, pinning them down, a knife in each of his hands.
The next thing she heard was Butz saying: “You got me. You got me. You got me.” He had stabbed Butz in the heart.
"I remember thinking, ‘No. No. No. No. No. No. No. We were supposed to get to leave. We were supposed to get to go. She can’t be dying.’”
The man was slashing and stabbing Butz’s partner, too.
‘He just cut, cut, cut, cut, and I remember just feeling the blood come down, some of the blood just spurting up and out. And I remember thinking, ‘This is it. There’s no way I can have my throat slit and live. There’s no way. There’s just no way.’
“The next thing I remember him doing was switching his hand from a cutting motion to a stabbing motion.”
Each of the women had their hands up, trying to push him off. Butz’s partner realized, though, that the more she struggled, the more blood gushed out of her neck.
“It’s the weirdest thing. You don't hurt. Blood’s spurting out of you, but you don't feel anything,” she told the court.
She thought: “This is how I'm going to die.”
It was, she said, “sort of a moment of peace.”
She thought: “Maybe what Teresa tells me about heaven is true. Maybe it will be okay.”
She stopped fighting and released.
“The next thing I felt was just this powerful surge of energy.”
Butz had pushed and kicked the man off of the bed.
“I remember screaming: ‘Get him!’”
He punched Butz in the face. (An autopsy later showed her three bottom teeth broken and pushed back.) Butz grabbed the nightstand.
“I saw her holding that metal table, that little teeny tiny table. She kind of pushed him back with it.”
No stories mattered anymore. No hopes. No promises. It was now fight or flight in that room, kill or be killed. Butz threw the table through the window. She pushed herself through the jagged glass, fell to the ground outside, got up, sprinted to the curb, ran into the street. Then, her partner said, “As quickly as she started running, she just fell straight back.”
The man and Butz's partner were still standing there in the bedroom, and they looked at each other.
He ran out of the room.
She ran to the front door.
“I remember I couldn’t get the front door open because my hands were too bloody,” she told the court. Eventually, she did get it open and she ran to the neighbors across the street, ran past her partner lying on her back on South Rose Street, because both of them needed help right now, because it seemed like they didn't have much time. “Just ran as fast as I could,” Butz's partner told the court. She was naked. They were both naked. She reached the neighbors’ front door.
“I bang on the door as hard as I can,” she said. As she did, she noticed the skin open on one of her arms, muscle popping through. She didn’t even remember being stabbed there. Her flat palms left perfect bloody prints on the door. The neighbors weren’t home.
“So I just turn around and start screaming: ‘Help us! Help us!’”
Indifferent silence. Unanswered screams. A murderer and rapist running away through the night. Cruelty unchecked.
And then civilization, which did not stop this from happening, which did not even know this was happening, slowly returned, slowly wrapped itself back around the women, layer by insufficient layer.
Butz’s partner saw a young Hispanic man running toward them. “He just ran,” she told the court. She saw a young woman leaning over her partner. Neighborhood kids, up late on a warm night, were coming to help. One of them took off a sweatshirt and gave it to Butz’s partner. “I just grabbed her sweatshirt and held it up to my neck,” she said. She told a young man to call her mom on his cell phone and tell her she loved her. “And the next thing I remember at this point is an officer coming up to me and kind of abruptly telling me to stop screaming.” The officer asked: Is the bad guy gone? Which way did he go? He needed to secure the area before the firemen, waiting down the block, could rush in, blue smocked and white gloved, and try and help whomever they could. “I remember they came to me” – the firemen – “and they didn’t go to her, and I was like, ‘Go to her! Go to her!’” Other firemen and medics would go to Butz, but it would be too late.
The canine unit would come to track the man’s scent. An emergency room physician would swab Butz’s partner for evidence and, for a time, with her best interests in mind, withhold from her the information that Butz had been killed. The coroner would autopsy Butz’s body. The crime lab would process the evidence: fingerprints on the dresser and the bathtub, a bloody footprint on a piece of paper that had been on the floor, DNA in and on the bodies of the two women. Detectives would run down leads, match the prints and DNA directly to Kalebu.
One of the detectives, a woman named Dana Duffey, would call one day while Butz’s partner sat in St. Louis at one of Butz’s favorite places, a bar and restaurant overlooking the Mississippi River. Detective Duffey would tell her: “We have him.” (And – no joke – fireworks would go off right at that moment across the river, an accident on the part of some worker preparing for a later show). State psychiatrists would evaluate Kalebu and declare him competent. King County prosecutors, well aware that Kalebu had been repeatedly held – and repeatedly released – by the state’s mental health and criminal justice systems in the 16 months before the South Park attacks, would prepare to try to put him away for life this time. Public defense attorneys would prepare his defense, which currently is “general denial.” A judge would be assigned, a jury selected. The component pieces of this effort to be civilized even toward those accused of defying the demands of civilization, this attempt at a fair trial, would fall into place.
And then she – the bravest woman in Seattle – would testify at this trial, relive and recount it all, bear witness and bare her pain for the hope of justice.
Before all of this, though, the firemen would try to get Butz’s partner to sit down on South Rose Street, to stop her screaming. But she would not sit down and stop her screaming. Not after what happened. Not after all that silence. Not anymore.
A part of her knew Butz’s fate. Still, she shouted into the night. Even if Butz couldn’t hear her anymore, maybe someone would hear: “I love you, Teresa! Fight! Fight! Fight! Fight! Fight!”
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
6. M. Phillips. Under Attackin Afganistan //The Wall Street Journal Saturday, May 12, 2012
(http://online.wsj.com/article/SB10001424052702304203604577394300669687414.html)
[…]
In the truck bed were three men. Benny Flores, a 29-year-old from Talofofo, Guam, was a Navy corpsman. The Marines called him Doc, since he was the guy who was supposed to patch them up if they got wounded. Sgt. Caleb Rauscher, a 22-year-old Brooklynite, had extended his enlistment to go on his third combat tour. Maj. Andrew Kingsbury, 38, a mustachioed former forest firefighter from Seattle, coordinated air cover and evacuation. In the front seats were an Afghan policeman and Marine Master Sgt. Scott Pruitt, a beefy military accountant from Mississippi.
Thinking back I can’t recall whether the explosion was a thud or a crash or just a boom. I just remember it was shocking and heavy and unfair.
Everyone in the lead truck jumped out. The Afghan policeman sprinted toward the column of smoke, gripping his rifle. There was a moment’s confusion, which couldn't have lasted more than five or 10 seconds, after which one of the Marines said something like: “We have to get to them” or “We have to go help.” Capt. Jewelie Hartshorne, whose job is to talk with Afghan women, ran toward the explosion, dropping something on the dirt sidewalk. It was her tan gloves.
Maj. Kingsbury, who gets his music from Philip Glass and his news from National Public Radio, had been blown onto the north side of the median strip. He had suffered no shrapnel wounds or broken bones. But he had a severe concussion and perforated eardrums, and was confused about why he was no longer in the truck bed. He couldn't see Sgt. Rauscher, his young radio man and sidekick, who had been thrown onto the south lane, just the other side of the truck. Running through the acrid haze, Maj. Kingsbury was seized by a fear that insurgents had somehow snatched him in the aftermath of the blast.
“Caleb,” he yelled. “Caleb!”
Unable to find the sergeant, Maj. Kingsbury joined up with Doc Flores, and together they pulled the injured Afghan policeman out of the driver's seat. They could see Master Sgt. Pruitt, badly wounded in the front passenger seat. Shrapnel from the blast had shredded the side of the truck and had hit the master sergeant in the neck. The metal fragments and explosion had also cut deep wounds into his legs, where main arteries flow.
They clambered over the median fence, hoping to reach Master Sgt. Pruitt through the passenger door. On the way, Maj. Kingsbury found Sgt. Rauscher collapsed in a heap on the roadway amid shards of blue plastic police lights. The major knelt beside him, his rifle scraping on the asphalt.
Doc Flores appeared beside them. The explosion had left bright red skid marks where it had burned the back of his neck. The sleeve of his camouflage shirt had been shredded and hung loose on his left arm, which was perforated by metal fragments. He ignored his own wounds and bent over to examine Sgt. Rauscher.
Most of the smoke had cleared by now. Oil bled down on the street from a damaged electrical transformer overhead. Master Sgt. Pruitt sat upright in the passenger seat. I felt a moment of relief. Then his chin dropped to his chest.
Maj. Kingsbury and Capt. Jason Bowers, one of the Marines in the lead truck, yanked at the fence lining the median strip to pull it clear of Master Sgt. Pruitt's door, which had been crushed inward by the blast. They wrenched the fence back but couldn’t get access to the cab. Crisscrossing the median again, the two men, rejoined by Doc Flores, went back to the driver’s side. The doc reached across to secure tourniquets around Master Sgt. Pruitt’s legs. He couldn’t find a pulse.
Suddenly, there was a crack of gunfire as insurgent gunmen launched an ambush from three positions. A sniper fired on the patrol from a three-story building to the northeast, while another militant took shots at the police and Marines from the southwest. Two or three fighters opened fire from behind the decorative metal grating of an unfinished three-story building on the north side of the road, directing their shots down onto the pickup’s carcass and those around it.
The police sprayed rifle fire back at the insurgent positions. The Marines joined in. Next to the damaged vehicle, Capt. Hartshorne dropped to one knee and aimed her rifle at the source of the shots.
Lt. Sganga had moved up to help Sgt. Rauscher as the others went around to the far side of the pickup. “I need you to try to stand up,” the lieutenant, a 30-year-old from Larchmont, N.Y., told the sergeant. The sergeant’s legs betrayed him. With his rifle, body armor, radio and other gear, he weighed somewhere close to 300 pounds, and his body was so limp that the lieutenant alone couldn’t budge him.
The lieutenant and I grabbed the shoulder straps of Sgt. Rauscher’s body armor and tried to drag him off the road. We moved in heaves and lurches, the sergeant’s legs and boot heels scraping in the debris that littered the street. The lieutenant told me later that insurgent rounds were skipping off the street around us.
Maj. Kingsbury must have spotted us struggling because he appeared and took my place. Together, he and Lt. Sganga had the horsepower to pull Sgt. Rauscher to the door of the motorcycle-parts shop. At the threshold the sergeant tried to stand, his legs skewed awkwardly beneath him. He collapsed on all fours on the shop floor.
By now even I realized there was a lot of gunfire. I ran into a barber shop with a bright blue metal doorway, a chunky old television and chairs upholstered in red plaid. It was a bad choice. The entire front of the store was glass, and most of that was in shards on the floor. I was alone. I didn’t want to be alone.
I scurried next door to the motorcycle-parts store where Maj. Kingsbury and Lt. Sganga had taken Sgt. Rauscher for cover. A small group of bearded Afghan men, apparently shopkeepers, seemed eager to leave and, using hand gestures, asked permission to do so. The Marines shooed them out.
Sgt. Rauscher slumped onto the floor, red streams dripping from his mouth and left eyebrow. “I bit my tongue,” he said. The officers took turns holding Sgt. Rauscher’s gloved hand and reassuring him that he was going to be OK. Maj. Kingsbury gingerly removed the sergeant's helmet, revealing lacerations that left the helmet’s padding wet with blood.
We both knew the head wounds were likely not the only ones he’d suffered. We detached the Velcro straps at the front of the sergeant’s body armor and lifted the heavy plate carrier, rolling him onto his left side and exposing what looked like a small entry wound. After rolling him the other way, I ran my hand along his back and side, and when I pulled it away I saw a smear of blood from a spot where shrapnel had cut into his torso. But it was a drip, not a torrent. I didn’t notice the burns on his forearm.
The lieutenant was on the radio in the doorway, ducking in and out. The major was busily arranging a medical evacuation and helping with the casualties on the street.
I sat with Sgt. Rauscher. His eyes were bloody, but he could count fingers. Two. Then three.
His mind, though, was a scratched record. “What happened?” he asked.
You were in a pickup truck. It hit an IED. (At the time, we didn't know the blast had come from a suicide bomber, and an improvised explosive device, hidden in the road, seemed the most plausible explanation. Such bombs are the main source of U.S. casualties in Afghanistan.)
Sgt. Rauscher held on to the answer for no more than 15 seconds. He asked again: “What happened?”
You were in a pickup truck. It hit an IED.
Again: “What happened?”
You were in a pickup truck. It hit an IED.
“Is everyone OK?”
“Is my face burned?”
“Is everyone OK?”
“What happened?”
I tried to answer the questions with the same words and intonation, as if I’d not already answered them. I’m not sure why; maybe I thought the words would stick that way. “You were in a pickup truck. It hit an IED.”
I didn’t want to lie to the sergeant when he asked about his fellow Marines. But I didn’t want to worry him either. I didn’t answer directly, saying instead, “They’re figuring that out right now.”
But in the doorway, the lieutenant was on the radio with headquarters, filing a preliminary casualty report. Sgt. Rauscher didn’t seem to catch on to what the lieutenant was saying, or if he did, he couldn’t remember it for long.
About 18 minutes after the bomb went off the drama was pretty much over, at least on Highway 9. Sgt. Rauscher was able to stand again and, with help, hoisted himself into the bed of one of the police trucks. Doc Flores, his arms covered in a mix of his own blood and Master Sgt. Pruitt’s, climbed in next to him and began examining the sergeant’s wounds. They sped off to the city’s hospital.
The explosion had also wounded four civilians, three of them children.
The ambushers melted unseen into the town, except Mr. Baloch, whose corpse lay on the side of Highway 9, his abdomen ripped open by the force of the blast he caused. (The next day, Afghan security agents arrested four men with explosives and trigger devices, who confessed they were operating under the Taliban leadership in Pakistan, according to a provincial official. They had planned to try to kill the provincial governor but took advantage of the opportunity to target Americans.)
In the early evening, the rest of the patrol returned from the hospital to the provincial governor's guesthouse, where we were staying. Sgt. Rauscher wore just a T-shirt and black anti-blast underpants developed by the military to help guard against roadside bombs. A corpsman wrapped his head in white gauze and bandaged Doc Flores’s neck. Sgt. Rauscher was later evacuated to military hospitals in Germany and Maryland, where doctors diagnosed him with a moderate case of traumatic brain injury. His body was peppered with welts from ball-bearings that didn't have quite enough force to penetrate the skin.
Nobody said it aloud, but it was obvious that Master Sgt. Pruitt hadn’t survived. There was no urgent medevac helicopter landing. A civilian ambulance had pulled up outside the compound even though the two wounded men were back already. Master Sgt. Pruitt’s body was inside.
Doc Flores and Capt. Hartshorne had worked furiously to try to stem the bleeding. But saving his life was never within reach.
Master Sgt. Pruitt, a 38-year-old military accountant, had grown up in Gautier, Miss., and had lobbied hard to get to Afghanistan. Commanders wanted to send a more junior man. But with his retirement planned for next year, Master Sgt. Pruitt didn't want to leave the Marine Corps without having experienced war. “I'll replace someone who's there,” he told his mother, Lydia Hobson. “It’ll be that much sooner that they get to come home.”
He was an accountant through and through. During long meetings, he’d count how many times his colleagues fell back on “at the end of the day” or other clichs or interrupted their thoughts with “uh.” As they filed out of the room, he’d jokingly report their scores.
Master Sgt. Pruitt had two daughters, aged 4 and 9, from a previous marriage, and was engaged to a civilian accountant working for the military. He planned to take the family to Walt Disney World during his home leave in July.
Unlike most military accountants, who remain safely at big bases, Master Sgt. Pruitt's job involved visiting U.S.-funded infrastructure projects to make sure taxpayers were getting their money's worth. He'd pack a bag of candy canes or other surprises for the children he'd meet along the way.
On Friday, the day before he died, Master Sgt. Pruitt put his rifle aside and huddled with Shams Assad, the 5-year-old son of one of the officials at the governor’s guesthouse. They shared a box of Crayolas and a Sesame Street coloring book.
When he finished coloring in a picture of Grover playing volleyball, Master Sgt. Pruitt tore out the page for the Afghan boy, signed it “Scott” in crayon, and dated it: April 27, 2012.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
7. В.А. Гиляровский. С места катастрофы на курской железной дороге(От нарочного корреспондента) // Московский листок,15 июля 1882
(http://az.lib.ru/g/giljarowskij_w_a/text_0080.shtml)
К утру 14 июля раскопки в жерле могилы были окончены, трупы и части вагонов вынуты; докопались до самого грунта. Оставалось поднять три колена трубы, попавшие в глубокую, выбитую водой яму. Это стоило громадных усилий, так как каждое колено (звено) весит до 160 пудов. Наконец, с помощью нескольких сот рабочих, под песню традиционной “Дубинушки”, колено это вытащили. Прокурор палаты С. С. Гончаров, лично осмотрев это место, отправился далее, вниз по дну оврага и по течению соседнего ручья, производить окончательный осмотр местности. При осмотре присутствовали: инспектор дороги г. Шуберский, тульский губернский инженер Иванов, инженер Б. Домбровский и Клемчицкий, товарищ прокурора Федотов-Чеховский, судебный следователь г. Висневский и местный исправник г. Козловский.
На расстоянии 120 сажен в сторону от места катастрофы была сплошь перекопана вся наносная земля, осмотрено каждое место, где можно предполагать присутствие трупов. К 10 часам утра все было кончено, и С. С. Гончаров, честно выполнивший свою задачу, отправился в Москву.
В тот же день, к вечеру, по распоряжению чернского исправника было произведено сожжение морга и всех удобосгораемых вещей, оставшихся после адской катастрофы; земля насквозь пропитана дезинфекционными средствами и засыпана толстым слоем извести. Теперь уже все замолкло, никого нет на этой ужасной могиле... Нет ни инженеров, мечущихся по насыпи и орущих на рабочих, в грязных рубахах, с лопатами и тачками в руках, нет разнокалиберной публики, нет и помещиц – барынь и барышень, разодетых в богатые пестрые, не вяжущиеся с общей грустной картиной костюмы. Нет и родственников, горько плачущих по убитым... никого нет... Пусто и безлюдно на этом отныне увековеченном адском месте...
Дальше же внизу, справа и слева, продолжаются другие работы: постройка насыпи обходного пути... Работа идет быстро. На дне проклятого оврага начинают уже класть трубы, которые уцелели после катастрофы...
Проходя по мостику, устроенному для перехода пассажиров, я увидел несколько железнодорожников из мелких служащих, ведших между собой следующий разговор:
– Да вот опять на работу сейчас, и отдохнуть не дадут, анафемы! -- промолвил один из них...
– Куда это еще? – спросил другой, одетый в синюю блузу.
– Да гробы перетаскивать...
– Какие гробы? С ума сошел? Вчера последнее тело отправили...
– Да не тела, а гробы, тут вон дорогих свинцовых гробов по случаю накупили, тел-то мало оказалось, а гробы остались...
– Куда же их теперь, дяденька? На что покупали? – обратился молодой, почти мальчик, рабочий к старику, стоявшему рядом.
– Куда?! Ты думаешь, зря их покупали... Начальство-то, брат, знает, что делает, – вот трубы-то старые ставят, а гробы-то новые... Смекнул?!
Далее я не мог расслышать разговора, так как в это время мужики, накатывающие трубы под насыпью, затянули “Дубинушку”...
Ой, робя, ворочай туже, Видны косточки наружи!.. Ой, дубинушка, ухнем...
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
8. М. Кольцов. Три дня в такси, 1934
(http://media.utmn.ru/library_view_book.php?bid=1304&chapter_num=55)
Промозглая предутренняя сырость. Сумерки и густой туман вдоль реки. Звенят льдинки по лужаму гаража на Крымской набережной. Тряские полкилометра до Большой Полянки. И вот уже нанимает меня первый пассажир.
Высокая старуха с поклажей машет у переулка.
– К Ярославскому вокзалу не довезешь ли? Все извозчика не дождусь. Я тебе хорошо заплачу, товарищ.
– Извозчика вам долго придется ждать. Вывелись в Москве извозчики. По правде говоря, я в машине в первый раз еду.
Для таксийного шофера редкая удача – получить пассажира с утра, по пути к вокзалу. Почти всегда до стоянки в этот час приходится катить на холостом ходу.
Пустые улицы. Столица тиха. Мы мчимся ветром.
– В Ярославль собрались?
– В Ярославль. У меня внук на резиновом заводе служит. Родители совсем на него внимания не обращают; у них, правда, свои заботы. А я посвободнее, хочу устроить ему бытовой образ жизни. Скрипку вот везу.
– Играет на скрипке?
– Никогда не играл. Да мало ли что. Я ему в свободную минуту подложу – он и заиграет.
Лихим поворотом мы причаливаем к подъезду вокзала. Почтительно выгружаю бабушкину скрипку. На счетчике – пять рублей ровно. Старуха довольна и пробует совать серебро на чай. Встретив отказ, она прощается дарственно милостивым кивком головы.
Туман стал реже и желтее. Трамвайные поезда грохочут через площадь. После метростроевских заборов она непривычно просторна. Дневная сутолока еще не разогрелась. Три вокзальных жерла только начинают свое занятие – накачку и выкачку в столицу сотен тысяч людей.
Соседний подъезд зачернел публикой. Пришел ранний ленинградский поезд. Я стану с машиной там.
Редко кто из приезжающих ищет глазами такси. На них не рассчитывают. Народ жадно мчится к трамваям и автобусам, бежит с багажом в руках за желанными номерами. Через полгода большая часть потока будет поглощаться широкой и вместительной воронком метрополитена. Надо бы потом пристроить подземные переходы прямо из вокзала в метро – как на Гар де ль’Эст в Париже, на Фридрихштрассе в Берлине. Это необычайно поможет пассажирам: не надо будет тащиться кружным путем через улицу, путаясь в потоке экипажей. И площадь будет куда свободнее.
Наконец молодой военный, со взводным квадратиком в петлицах, встретившись со мной взглядом, машинально спрашивает:
– Свободен?
– Свободен, товарищ командир.
– Юное лицо розовеет и тут же слегка смущается.
– Сколько приблизительно обойдется проехать с багажом за Бородинский мост, в район Киевского вокзала?
– Рублей восемь. За багаж мы отдельно не берем.
– Отлично.
Командир подсчитал силы, принял решение и отдал приказ:
– Берите направо! Теперь заворачивайте вон туда, по кругу! К фонарю, где стоит гражданка с корзиной! Стой! Вот так. Анюта, это такси, оно ездит по счетчику.
В гражданке Анюте я успел приметить только васильковые глаза и приоткрытый нежный рот. Дальше она исчезла за моей же спиной, и это непоправимо. Лозунг «лицо к пассажиру» на шоферов не распространяется ввиду угрозы его для безопасности движения.
– Вы не смогли бы подождать несколько минут? Хочу взять вещи из багажа. Чтобы второй раз не ездить на вокзал.
– Слушаюсь, подожду.
Для этой милой пары я готов ждать сколько угодно, но вот беда – уже включил счетчик. И он, окаянный, тикает. Он тикает, тикает и вытиктакивает гривенник за гривенником, как орехи щелкает. Командир сорвался вихрем, но знаем мы эту выдачу багажа после поезда. Учел ли мой взводный, что стоянка тоже оплачивается?
В ответ на вежливые расспросы Анюта тихим голосом рассказывает мне в спину, что в Москве – впервые. Переезжает в мужу по месту его работы; жить, конечно, будет интересно, да как-то непривычно в таком большом городе; и потом, говорят, здесь, в Москве, денег всегда больше уходит… Дьявольский счетчик между тем уже подобрался к первому рублю. Прямо сердце болит. Я бы совсем выключил его и начал сначала, но пассажирка может что-нибудь заподозрить в этих маневрах. Еще примет за жулика…
На рубле двадцати командир возвращается. Он явно изнемогает под тяжелой ношей. Поехали.
– Ты знаешь, здесь такси найти – что двести тысяч выиграть. Прямо самому не верится… Вот видишь, это дом Госторга. Громадный дом, недавно построен. А вот еще строится, видишь, на ножках стоит, без фундамента. Это Наркомлегпрома. Под домом стоянка для автомобилей. Замечательно! А это Лубянская площадь, сейчас Большой театр будет.
Себе в убыток я везу новых москвичей черепашьим шагом, как автокар интуриста. Товарищ, взводный рассказывает и показывает товарищу Анюте ширь новых проспектов, мощь небоскребов Охотного ряда, почетные колонны университета и Ленинской библиотеки, строгое военное здание на Знаменке и раскатанную гладь Арбата.
За Бородинским мостом командир возобновляет руководство.
– Двигайтесь прямо, по Можайскому шоссе! Так, правильно. Теперь берите налево, через бульвар. Первая Извозная улица. К этим новым домам. Вы не согласитесь ли въехать во двор?
Едем по двору, по глубокой, густой грязи, облипающей новые жилые корпуса. Стали у крылечка.
– Вот так. Спасибо, товарищ. Сколько с нас?
– Девять тридцать. Вынимает червонец.
– Не надо сдачи. Возьмите себе.
– Отчего же! Мы чаевых не берем. Семьдесят копеек вам. Сию минутку.
Но семидесяти копеек нигде в карманах не находится. Теперь моя очередь смутиться.
– Сейчас сбегаю, разменяю. Или, может быть, у вас дома найдется мелочь?
–Ну что вы, товарищ! Пустяки. Оставьте себе. Бросив ободряющий взор, он исчезает. Пришлось-таки получить семь гривен на чай от красного командира! А я еще собирался субсидировать его…
Впрочем, семьдесят копеек пошли не очень впрок. До ближайшей стоянки приходится плестись порожняком почти два километра.
Едешь и ловишь себя на том, что совсем иначе обращаешься с этой машиной, чем когда сидишь за рулем учрежденского автомобиля.
Если вы вышли из дому в аккуратных, крепких, начищенных до блеска сапогах, вы будете четко ступать по земле и обходить грязь… Если же на вас старые, разношенные чоботы с рыжими голенищами, на кривых каблуках, вы безмятежно и даже с упоением будете шлепать по лужам, а вернувшись, поленитесь соскоблить глину с подобной обуви.
По шоферской путевке я получил из Первого московского таксомоторного парка машину не старую и не плохую. Форд-лимузин американского производства. От роду ему не больше двух лет, но во что он превратился! Поршневые пальцы и толкатель резко стучат в моторе. Аккумулятор – на последнем вздохе, надо всегда держать наготове ручку для заводки. Тормоза или совсем не берут, или прилипают целой колодкой к барабану. Гудок прерывается. Как хрип умирающего. Один фонарь слепой, другой слепнет каждую минуту. Спидометр вырван с мясом. «Дворник» (снегоочиститель) давно исчез, и через каждые несколько минут приходится становиться, чтобы протирать стекло снаружи тряпкой. Ну, а внизу, кругом – все безнадежно дребезжит, гремит, грохочет, - не автомобиль, а расхлябанный по проселкам дедовский тарантас. Как ни едешь, все равно лязг и звон. Все равно после смены придется подтягивать все винты. Так уж лучше поторопиться. И машину пускают вскачь по ухабам, по лужам, не стесняясь и не щадя. Равнодушие, обезличка в полгода превращают новую машину в развалину. А с развалиной и подавно перестают церемониться.
Теперь стою у киевского вокзала, жду экспресса. Ждать достается долго. Но только я размечался о новых приезжих пассажирах, как один уже влез в такси. И вовсе не киевлянин. Московский поджарый гражданчик, в каракулевом кепи, с повелительным голосом.
– На Варварку! Хотя нет, сначала на Сивцев Вражек!
Гражданчик молчит и только один раз делает сухое замечание:
– Езжайте тише! Не бойтесь, вы свое заработаете. И в самом деле, гражданчик задает мне работу. Заполучив такси, он не так легко выпустит его из рук.
На Сивцевом пассажир исчезает в воротах и через четверть часа выходит сов сей семьей.
– Давайте сначала к Калужской заставе!
У заставы выпархивает жена. Потом мы едем на Земляной вал. Ждем. Оттуда – На Долгоруковскую. Ждем. В купе вполголоса обсуждают какую-то склоку…
Стоп. Свисток. Милиция. Проехал желтый сигнал светофора.
– Не видишь, что ли? А еще очки надел. Что? В первый раз? Знаем- вы все в первый раз. Платите пять рублей.
[…]
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
9. Д. Гранин, А. Адамович. Блокадная книга, 1982
(http://www.e-reading.org.ua/book.php?book=16317)
Отрывок из Части 1
ГлаваНАЕМНЫЙ УБИЙЦА
Голод был уже рядом, в городе.
Ужесточались продуктовые нормы, город собирал все, что можно было собрать, сохранить, пустить в дело. Пошли в ход всякие «заменители» — на хлебозаводах, в столовых.
И каждый сам стал оглядываться, искать: что и где съедобного осталось, что можно использовать?
Голод только еще нащупывал глотку своих жертв, но всем уже становилось тревожно, неуютно: убийца где-то рядом… Вот как рассказывают об этом времени сами ленинградцы.
Художник Иван Андреевич Короткое:
«–Постепенно голод стал поджимать. Что я предпринял? Какие меры? Я стал обходить квартиры всех эвакуированных друзей. Прежде всего к Тае Григорьевне. Не помню, как попал (рядом соседка, кажется, жила). Я вошел, перерыл все шкафы, всякие сухарики, зацветшие, зеленые, подобрал, еще что-то такое. В общем, я такой мешочек набрал. Был крайне доволен, что получил довольно хорошую порцию чего-то. Еще к кому-то я пошел в квартиру, тоже по всем шкафам собирал все кусочки засохшие, которые остались. Потом мне один мой студент принес жмых – вот такие листы. Принес три листа. Это была колоссальнейшая вещь – три листа жмыха!
– А какой тогда месяц был?
– Октябрь и ноябрь, холода, когда уже ничего не стало. Потом дома нашел немножко муки. Потом у меня оказался клей рыбный для грунтовки и несколько бутылочек масла льняного на окне… Каким-то образом я почувствовал, что дело скверно. Я не стал очень-то налегать, а все это плавно распределял».
Бывший работник радио Нил Николаевич Беляев: «– Что характерно было для тех месяцев, когда началась голодовка? Это – сразу же воспользоваться всем, что можно есть. Что к этому относилось? Это вот дуранда – жмых подсолнечный, который можно было кусочками на рынке приобрести. Маленький кусочек, плиточку жмыха можно было за тридцать рублей купить. Цена тридцать рублей почему-то держалась на этот жмых несколько месяцев, пока он не кончился. Квадратный дециметр шкуры животного, с коровы или с лошади (из нее можно было сварить студень), плитки столярного клея – эти вещи на рынке покупались, и приблизительно каждая из них рублей по тридцать стоила. Если студень сварить из маленького кусочка кожи, он не получится достаточно хороший, плотный, а если сюда добавить столярный клей, то сварится, получится хороший, крутой. Есть, конечно, весьма отвратно было, но приправишь горчицей, перцем, уксусом, который выдавался регулярно по карточкам (собственно, только это регулярно и выдавалось), и кое-как ешь, и можно было как-то существовать. Но в сорок втором году этого уже ничего нельзя было достать, ни жмыха, ни клея. Это все пропало. Так что оставалось, как полярным путешественникам из рассказов об Амундсене или Нансене, переходить на ремни. Но это дело нехорошее получалось. Потому что тогда, у тех путешественников, ремни были сыромятные. Это сыромятная кожа, не выделанная химически, не прошедшая, так сказать, обработку. А ремень – что? Ничего! Его вот изрежешь, искрошишь, попытаешься сварить, варишь-варишь – он не разваривается. А если и разварится, съешь это все, то, как говорится, никакой радости от этого нет, ничего нет».
Все самое, казалось, немыслимое голодный пытался «утилизировать». Особенно наивно-беспомощную изобретательность проявляли ребята-ремесленники. Они (по многим рассказам) умирали едва ли не первыми: одни, без родных-близких, что получат, съедят за раз, проедали одежду, обувь.
По мнению опытных блокадников, более сдержанных, излишняя изобретательность тут пагубна. Часто она убивала человека еще до того, как завершал свое дело голод. Но, даже зная это, люди не могли удержаться: голод не тетка!..
Рассказывает Зоя Алексеевна Берникович, работник Эрмитажа:
«– Конечно, все приходилось есть: и ремни я ела, и клей я ела, и олифу: жарила на ней хлеб. Потом нам сказали, что из горчицы очень вкусные блины. За горчицей какая была очередь!
– Что же, из одной горчицы?
– Надо было уметь делать. Я две пачки положила (взяла-то пятнадцать пачек, думала, запас будет, может, жить буду). Вот надо ее мочить семь дней, сливать воду и опять наливать, чтобы горечь вся вышла. Ну, конечно, я спекла блинчики, два. Съела один, и потом я стала кричать как сумасшедшая. У меня были такие рези! Очень многие умерли. Все-таки это горчица; говорят, съела кишки. Когда вызвали ко мне врача, он спрашивает: «Сколько вы съели блинчиков?» – «Только один». – «Ваше счастье, что вы съели мало. Ваше счастье!» Вот так я осталась жива… Ландрин покупали, пили сладкий чай; сахарин иногда можно было достать. Правда, весной уже был огород. Я была очень счастлива, что мой огород никто не трогал. Я ела, знаете, какую траву? Лебеду и мать-и-ма-чеху, может быть, знаете такую? Как принесу полный мешок, у меня была такая большая бутыль, я туда натрамбую, насолю и с солью ем».
Про «бадаевскую», про «сладкую», землю рассказывают многие. Ее продавали на рынках наравне с другими продуктами. Качество (и цена) «бадаевского продукта» зависела от того, какой это слой земли – верхний или нижний. Валентина Степановна Мороз (библиотекарь) и сейчас помнит вкус ее:
«– Потом еще такая деталь запомнилась: когда разбомбили Бадаевские склады, мы бегали туда, или, вернее, добредали. И вот земля. У меня остался вкус земли, то есть до сих пор впечатление, что я ела жирный творог. Это черная земля. То ли в самом деле она была промаслена?
– Сладость чувствовалась?
– Даже не сладость, а что-то такое жирное, может быть, там масло и было. Впечатление, что земля эта была очень вкусной, такой жирной по-настоящему!
– Как готовили эту землю?
– Никак не готовили. Просто по маленькому кусочку заглатывали и кипятком запивали».
В перечне блокадной еды всякое можно найти – конопляные зерна от птичьего корма, и самих канареек, и дроздов, и попугаев, собирали мучной клей от обоев, извлекали его из переплетов, вываривали приводные ремни, ели кошек, собак, ворон, потребляли всякого рода технические масла, использовали олифу, лекарства, специи, вазелин, глицерин, всевозможные отходы растительного сырья. Список этот длинный, удивительный по своей изобретательности, даже по изощренности, с какой испытывалось на съедобность все окружающее. Например, одна женщина разрезала, варила и съела шубу из сусликового меха (из рассказа Степанчук М. Г.).
Есть народы, у которых принято потреблять в пищу, допустим, собак, или змей, или лягушек. Для ленинградца преодолеть эти «предрассудки», все свое воспитание было делом нелегким, и многим оказывалось не под силу.
И даже в буквальном смысле… «землю ели»…
Александра Михайловна Арсеньева, автор печатных воспоминаний о комсомольском полке противовоздушной обороны Ленинграда, рассказала нам:
«– Я пошла на семинар в райисполком и попала под бомбежку под аркой – побили мне позвонки, в общем, не сломали, но большие синяки были, и я уже не могла двигаться. Без сознания меня принесли в ремесленное училище какое-то, в первый этаж. И вот там я, лежа и чувствуя, что я уже не вернусь к жизни, не встану, смотрела на мальчишек — тощих, с сумками из-под противогазов. И в сумках у них земля – они продают, меняют на хлеб землю! Подходит ко мне мальчишка и говорит: „Тетенька! Вы хлеб не едите? (А я хлеб уже не ела, у меня открылся кровяной понос, и я ничего не ела.) Поменяйте на землю. Это очень вкусно!“ – „Как же, говорю, землю есть?“
– Это с Бадаевских складов земля?
– Это торф, даже не сладкий, а просто торф, поскольку торф считается питательной землей. И вот землю – на хлеб. За кусочек хлеба он дает тебе две кружки земли. Я эту землю взяла только, чтобы попробовать, а хлеб отдала. Отдала им и карточки свои. Мальчишки честные были, они мне приносили хлеб».
Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл – хлеб насущный. Хлеб как образ жизни, хлеб как лучший дар земли, источник сил человека.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
10. С. Алексиевич. Чернобыльская молитва (хроника будущего), 2006 (первое издание – 1997) (http://lib.ru/NEWPROZA/ALEKSIEWICH/chernobyl.txt)
Отрывок из:
ОДИНОКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС
“Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно и то же... О чем?
... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли. Всегда вдвоем. Я говорила ему: “Я тебя люблю”. Но я еще не знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу какой-то шум. Крики. Выглянула в окно. Он увидел меня: "Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду”.
Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Все небо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть оттого, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали огонь, а он полз. Поднимался. Сбрасывали горящий графит ногами... Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар...
Четыре часа... Пять часов... Шесть... В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где жили его родители, сорок километров. Сеять, пахать... Его любимые работы... Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даже новый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, и когда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.)
Иногда будто слышу его голос... Живой... Даже фотографии так на меня не действуют, как голос. Но он никогда меня не зовет. И во сне... Это я его зову...
Семь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины “Скорой помощи” заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:
“Пропусти меня!” – “Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо”. Держу ее: “Только посмотреть”. “Ладно, – говорит, – тогда бежим. На пятнадцать – двадцать минут”. Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глаз почти нет... “Надо молока. Много молока! – сказала мне знакомая. – Чтобы они выпили хотя бы по три литра”. – “Но он не пьет молоко”. – “Сейчас будет пить”. Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют. Умрут. Но никто тогда этого не знал...
В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первый день... Мы узнали, что под развалинами остался второй – Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все – первые.
Спрашиваю: “Васенька, что делать?” – “Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок”. Я – беременная. Но как я его оставлю? Просит: “Уезжай! Спасай ребенка!” – “Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим”.
Прибегает моя подруга Таня Кибенок... Ее муж в этой же палате. С ней ее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком, где-то три километра за городом... Покупаем много трехлитровых банок с молоком...
Шесть – чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало... Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги. Везде солдаты. Перестали ходить электрички, поезда. Мыли улицы каким-то белым порошком... Я волновалась, как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации... Одни военные ходили в респираторах... Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кулечки с конфетами. Пирожные лежали на лотках... Обычная жизнь. Только... Мыли улицы каким-то порошком...
Вечером в больницу не пропустили... Море людей вокруг... Я стояла напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу.
Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояла цепь в два ряда, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им одежду, – та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже улетел. Нас специально обманули... Чтобы мы не кричали, не плакали...
Ночь... По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону – сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене... Мы по ней идем... Ругаемся и плачем...
По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: поедем на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки, покупали вино. Брали с собой гитары, магнитофоны. Любимые майские праздники! Плакали только те, чьи мужья пострадали.
Не помню дороги... Будто очнулась, когда увидела его мать: “Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолетом!” Но мы досадили огород - картошку, капусту (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня открылась рвота. Я – на шестом месяце беременности. Мне так плохо... Ночью снится, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне:
“Люся! Люсенька!” А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу... (Плачет.) Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву одна... “Куда ты такая?” – плачет мать. Собрали в дорогу и отца: “Пусть довезет тебя” Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги.
Дороги не помню... Дорога опять выпала из памяти... В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно.
Шестая больница – на “Щукинской”...
В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: “Иди”. Сказала – какой этаж. Кого-то я опять просила, молила... И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением – Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее зовут, ничего не запоминала. Я знала только, что должна его увидеть... Найти...
Она сразу меня спросила: Миленькая моя! Миленькая моя... Дети есть?
Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.
Есть. – Отвечаю.
Сколько?
Думаю: “Надо сказать, что двое. Если один – все равно не пустит”.
Мальчик и девочка.
Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен полностью...
“Ну, ладно, – думаю, – станет немножко нервным”.
Еще слушай: если заплачешь – я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса. Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась себе!
Захожу... Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.
Вася! – кричат ему.
Поворачивается:
О, братцы, я пропал! И здесь нашла!
Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него – пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. […]
Он стал меняться – каждый день я уже встречала другого человека...
Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках – сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись. Пластами отходила слизистая, пленочками белыми. Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно, некогда было думать, некогда было плакать.
Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились... Еще не нарадовались друг другу... Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются.
Клиника острой лучевой болезни – четырнадцать дней... За четырнадцать дней человек умирает... […]
А каждый день слышу: умер, умер... Умер
Тищура. Умер Титенок. Умер... Как молотком по темечку...
Стул двадцать пять – тридцать раз в сутки. С кровью и слизью. Кожа начала трескаться на руках, ногах... Все тело покрылось волдырями. Когда онворочал головой, на подушке оставались клочья волос...А все такое родное. Любимое... Я пыталась шутить: “Даже удобно. Не надо носить расческу”. Скоро их всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Закрывает лицоруками и молчит.) Приехал мой брат и испугался: “Я тебя туда не пущу!” А отец говорит ему: “Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!”
Отлучилась... Возвращаюсь – на столике у него апельсин... Большой, не желтый, а розовый. Улыбается: “Меня угостили. Возьми себе”. А медсестра через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно.
“Ну, съешь, – просит. – Ты же любишь апельсины”. Я беру апельсин в руки. А он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня в памяти... Кто-то увещевает: “Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки”. А я как умалишенная: “Я его люблю! Я его люблю!” Он спал, я шептала: “Я тебя люблю!” Шла по больничному двору: “Я тебя люблю!” Несла судно: “Я тебя люблю!” […]
В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика. С Витей они были друзья, мы дружили семьями. За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Дочернобыльской... Такие мы счастливые!
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: “Как он там?” – “Пятнадцать минут назад умер”. Как? Я всю ночь была у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: “Почему? За что?” Смотрела на небо и кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще в барокамере, не увезли. Последние слова его: “Люся! Люсенька!” – “Только отошла. Сейчас прибежит”, – успокоила медсестра. Вздохнул и затих. […]
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала – на кладбище. К нему! И там на кладбище у меня начались схватки. Только я с ним заговорила...
Вызвали “Скорую”. Я дала адрес. Рожала я там же... У той же Ангелины Васильевны Гуськовой... Она меня еще тогда предупредила: “Рожать приезжай к нам”. А куда я такая еще поеду? Родила я на две недели раньше срока... Мне показали... Девочка... “Наташенька, – позвала я. – Папа назвал тебя Наташенькой”. На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее был цирроз печени... В печени – двадцать восемь рентген... Врожденный порок сердца... Через четыре часа сказали, что девочка умерла. И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала его, а теперь еще ждет... Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним... (Переходит на шепот)
Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Но я хочу... Хочу, чтобы знали... Еще никому не признавалась... Когда я не отдала им мою маленькую девочку. Нашу девочку... Тогда они принесли мне деревянную коробочку: “Она – там”. Я посмотрела: ее запеленали. Она лежала в пеленочках. И тогда я заплакала: “Положите ее у его ног. Скажите, что это наша Наташенька”.
Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя... Она же была еще без имени, без ничего... Только душа... Душу я там и похоронила...
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один – ему, второй – на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно). Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла, она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара.
Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она меня уберегла... Но я любила их двоих... Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!! Почему это рядом? Любовь и смерть. Всегда они вместе. Кто мне объяснит? Кто подскажет?
Ползаю у могилы на коленках... (Надолго затихает). […]
Людмила Игнатенко,
жена погибшего пожарника
Василия Игнатенко
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
11. М. Осипов. Грех жаловаться, 2007 (http://lib.rus.ec/b/163454/read#t1)
Отрывок из Части 101-Й КИЛОМЕТР
Уже полтора года я работаю врачом в небольшом городе N., районном центре одной из прилежащих к Москве областей. Пора подытожить свои впечатления.
Первое и самое ужасное: у больных, да и у многих врачей, сильнее всего выражены два чувства – страх смерти и нелюбовь к жизни. Обдумывать будущее не хотят: пусть все остается по-старому. Не жизнь, а доживание. По праздникам веселятся, пьют, поют песни, но если заглянуть им в глаза, то никакого веселья вы там не найдете. Критический аортальный стеноз, надо делать операцию или не надо лежать в больнице. – Что же мне – умирать? – Ну да, получается, что умирать. Нет, умирать не хочет, но и ехать в областной центр, добиваться, суетиться – тоже. – Мне уже пятьдесят пять, я уже пожил (пожила). – Чего же вы хотите? – Инвалидности: на группу хочу. В возможность здоровья не верит, пусть будут лекарства бесплатные. – Доктор, я до пенсии хоть доживу? (Не доживают до пенсии неудачники, а дожил – жизнь состоялась.)
Второе: власть поделена между деньгами и алкоголем, то есть между двумя воплощениями Ничего, пустоты, смерти. Многим кажется, что проблемы можно решить с помощью денег, это почти никогда не верно. Как с их помощью пробудить интерес к жизни, к любви? И тогда вступает в свои права алкоголь. Он производит такое, например, действие: недавно со второго этажа выпал двухлетний ребенок по имени Федя. Пьяная мать и ее boyfriend, то есть сожитель, втащили Федю в дом и заперлись. Соседи, к счастью, все видели и вызвали милицию. Та сломала дверь, и ребенок оказался в больнице. Мать, как положено, голосит в коридоре. Разрыв селезенки, селезенку удалили, Федя жив и даже сам у себя удалил дыхательную трубку (не уследили, были заняты другой операцией), а потом и катетер из вены выдернул.
Третье: почти во всех семьях – в недавнем прошлом случаи насильственной смерти: утопление, взрывы петард, убийства, исчезновения в Москве. Все это создает тот фон, на котором разворачивается жизнь и нашей семьи, в частности. Нередко приходится иметь дело с женщинами, похоронившими обоих своих взрослых детей.
Четвертое: почти не видел людей, увлеченных работой, вообще делом, а от этой расслабленности и невозможность сосредоточиться на собственном лечении. Трудно и со всеми этими названиями лекарств (торговыми, международными), и с дозами: чтобы принять 25 мг, надо таблетку 50 мг разделить пополам, а таблетку 100 мг – на четыре части. Сложно, неохота возиться. Взвешиваться каждый день, при увеличении веса принимать двойную дозу мочегонных – невыполнимо. Нет весов, а то соображение, что их можно купить, не приходит в голову, дело не в деньгах. Люди практически неграмотны, они умеют складывать буквы в слова, но на деле это умение не применяют. Самый частый ответ на предложение прочесть крупный печатный текст с моими рекомендациями: «Я без очков». Ну раз без очков, то значит, сегодня ничего читать не собиралась, это и есть неграмотность. Еще одна проба: поняли, куда Вам ехать, поняли, что надо на меня сослаться? – Вроде, да. – А как меня зовут? Зло: – Откуда я знаю?
Пятое: оказалось, что дружба – интеллигентский феномен. Так называемые простые люди друзей не имеют: ни разу меня не спрашивал о состоянии больных кто-нибудь, кроме родственников. Отсутствует взаимопомощь, мы самые большие индивидуалисты, каких себе можно представить. Кажется, у нации нет инстинкта самосохранения. Юдоль: проще умереть, чем попросить соседа довезти до Москвы. Жены нет, а друзья? Таких нет. Брат есть, но в Москве, телефон где-то записан.
Шестое: мужчина – почти всегда идиот. Мужчина с сердечной недостаточностью, если за ним не ходит по пятам жена, обречен на скорую гибель. Начинается этот идиотизм уже в юношеском возрасте и затем прогрессирует, даже если мужчина становится главным инженером или, к примеру, агрономом.
Мужчина, заботящийся о близких, – редкость, и тем большее уважение он вызывает. Одного из них, Алексея Ивановича, я лечу – он добился, чтобы жене пересадили почку, продал все, что у них было, потратил сорок тысяч долларов. Обычно иначе: Бог дал – Бог взял, девять дней, сорок.
Противны выбившиеся в люди. На днях приходила одна такая с недавним передним инфарктом. Мужним воровством построила рядом с нами большой каменный дом. Во мне она видит равного или почти равного и потому сначала жалуется, что ее растрясло, «хотя машина хорошая, Вольво», а потом ведет такой разговор: «Мне сейчас надо внука отправить на Кипр к дочери, она там учится. Кипр, знаете, очень испортился, слишком много голубых». И все в таком роде. Кстати, обстановочка, в общем, асексуальная, не то что в иных московских клиниках, где тяга полов прямо-таки разлита в воздухе.
Еще одно: у нас почти не лечат стариков. Ей семьдесят лет, чего вы хотите? Того же, чего и для двадцатипятилетней. Вспомнил трясущуюся старушку в магазине. Кряхтя, она выбирала кусочки сыра, маслица, колбаски, как говорят, половчее, то есть подешевле. За ней собралась очередь, и продавщица, молодая белая баба, с чувством сказала: «Я вот до такого точно не доживу!» Старушка вдруг подняла голову и твердо произнесла: «Доживете. И очень скоро». В Спарте с немощными обходились еще рациональнее – что осталось от Спарты, кроме нескольких анекдотов? Создается впечатление, что мы экономим какие-то ресурсы, усилия для лечения молодых, это неверно. Старика пытаются лечить, если он социально значимый (отец начальника электросетей, мать замглавы администрации). […]
А начиналось все так: два с половиной года назад поздним сереньким апрельским утром я подъезжал к нашему городу. Со мной был чемоданчик с эхокардиографом и множеством медицинских мелочей. Десятки, сотни раз я ездил этой дорогой, но такого ликования доселе не испытывал. Грустная красота ранней весны, бедные деревянные и богатые кирпичные дома, даже разбитая скользкая дорога – все радовало. Хотелось крикнуть: «Граждане, подставляйте сердца!» Первичной радости от врачевания я прежде не знал: оно всегда имело какую-то еще цель – научиться, понравиться профессору, защитить диссертацию, найти материал для книги.
Мои новые сотрудники приняли меня дружелюбно. Кабинет я получил скромный, но отдельный. Дали кушетку, два стула и стол с одной ногой. Остальные ноги отвалились сами, а эта приросла, пришлось взять у слесаря топор и ее ампутировать. Ободранные стены я закрыл припасенными шпаргалками с дозами лекарств и ценами на них, на самую большую дыру налепил политическую карту мира. Медсестра робко спросила, не полезнее ли будет карта района (конечно, она была права), я заносчиво ответил, что искал карту звездного неба, ибо таковы мои притязания, да вот не нашел.
Консультантам в первую очередь показывают социально значимых людей, не обязательно больных, а еще раньше – сутяжников. Моей первой пациенткой оказалась семидесятилетняя Анна Григорьевна, она пожаловалась Путину на плохое лечение, на бедность и одиночество, письмо в Кремль написала. Администрация президента отправила в больницу факс: разобраться! Анну Григорьевну сочли поврежденной умом – нашла кому жаловаться. Я равнодушным сколько мог тоном сообщил ей, что меня прислал Владимир Владимирович, и велел раздеваться. Старушка и правда оказалась больной и нелеченной, но не сумасшедшей, а только расстроенной. О душах своих пациентов нам надо заботиться только в той их части, где не хватает серотонина. «Сколько денег вы можете тратить на лекарства?» – спросил я Анну Григорьевну. Оказалось, сейчас – нисколько, крупой запаслась, а пенсия только через десять дней. Я посмотрел цены на то, что выписал, и объявил: «Владимир Владимирович просил передать вам сто пятьдесят рублей».
Потом целый день работал, а под вечер зашли хирурги: «Ты с ума сошел так вкалывать! У нас даже таджики-гастарбайтеры столько не работают». И мы отправились отмечать мой первый рабочий день. «Сейчас только узнаем, не дежурит ли областное ГАИ», – сказали хирурги и куда-то позвонили. «Поезжайте спокойно, доктора», – заверили нас с того конца провода. Я попросил поделиться секретным номером. «Запоминай, – ответили хирурги, – ноль два».
Больше больным я денег не давал, а Анна Григорьевна явилась ко мне через год – попрощаться, брат забирал ее в Симферополь, и вернула сто пятьдесят рублей.
Шумите, вешние дубравы, / Расти, трава! цвети, сирень! / Виновных нет, все люди правы / В такой благословенный день! – вот северянинская эмоция моего первого рабочего дня. Думаю, она и теперь обеспечивает мое существование.
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
12. М. Ахмедова Понять дракона // Русский Репортер. № 03 (181). 26 января 2011 (http://rusrep.ru/article/2011/01/26/report/)
Спецоперация
Центр Махачкалы. Двор – блочные пятиэтажки с примыкающими к ним пристройками, гаражи. Кучки людей в милицейской форме по периметру розоватого дома. За гаражами – люди в камуфляже и масках. Один из них прислонил к стенке гаража снайперскую винтовку. Это – второй круг оцепления. Спецоперации по уничтожению бандформирований, а их с утра в городе проходит две, – это обычно три слоя, как в бутерброде: спецназ – внутри, дальше кольцо из сотрудников ОМОНа, и, наконец, местные сотрудники милиции.
У фасада дома – бронетехника. Дети с бутылками кока-колы бегают за третьим кругом и пытаются хоть что-то снять на мобильные телефоны. Несмотря на обилие людей в форме, в этом дворе тихо. Жильцы были эвакуированы рано утром. Сотрудники милиции нервничают – боевики начали отрабатывать новый почерк. Если раньше милиционеры, наблюдая за работой «спецназовской начинки», мысленно спрашивали боевиков – «Где же ваше исламское братство?» - то теперь они с опаской оглядывают каждого подходящего. Смертники подходят и взрывают себя. Это – не только месть, но и попытка посеять хаос в третьем и втором кругах, и дать возможность кому-нибудь из осажденных уйти. Так было уже ни раз.
– Идите отсюда! – отгоняют милиционеры детей.
[…]
– Отойдите! Не стойте здесь! Опасно! – сотрудники милиции разгоняют толпу, но людей только прибывает. Здесь собрались не только жильцы пострадавшего дома, но и любопытные… с семечками.
– Нормально, да? – спрашивает парень в пузырящейся от ветра рубашке. Свой вопрос он ни к кому не обращает. – Наша квартира полностью разбита!
– А в нашей, посмотри, какая дырка. Вон моя спальня – вся черная, - поворачивается к нему девушка.
– Кто это будет чинить?! – кричит женщина в халате. – Никто не будет! …Как мы убегали оттуда сегодня утром! О, Аллах! – она бьет себя по коленкам.
– Отойдите! – милиционеры расчищают пространство автоматами, выставленными прикладами. – Сейчас кто-нибудь придет, и вы взорветесь!
И так тоже было уже ни раз – когда спецоперация заканчивалась, и собиралась толпа, смертник в форме сотрудника милиции, входил в самую гущу и взрывался.
Морг
Городской морг погружен в темноту. Не горят даже фонари. В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу еще ближе – их подбородки схвачены платком. Возможно, ваххабитки – это они закрывают подбородки. Возможно, родственницы убитых.
Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что сумей они по волшебству перенестись в московское метро, и будь у них сейчас пояс, они бы нажали на кнопку, не раздумывая. И это – вопрос не желания, а вопрос возможностей. Я делаю еще шаг в их сторону. Одна из них выпускает приглушенный стон, от которого во мне шевелится недавно съеденная форель, и они втроем упархивают от меня. Ветер раздувает их длинные юбки.Свет фар. Подъезжают две машины. Я считаю выходящих из них – трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они – родственники убитых боевиков. Лают собаки.Вдали показываются еще фары. Ворота со скрежетом разъезжаются, и первым из них выбрасывается желтый электрический свет. В его кружке выстраиваются вооруженные люди. Подъезжает небольшой грузовик. Когда он въезжает в ворота, родственники, молча, провожают его взглядом. Я снова слышу стон. Захожу в ворота следом за грузовиком.
– Это вы эксперт? – спрашивают меня, и я молча киваю головой, иду за людьми в форме. В кармане у меня – включенный диктофон.
Между родственниками и грузовиком встают люди с автоматами. Ворота со скрежетом съезжаются.Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завернутые в одеяла, лежат пятками вперед. Ближе всего – маленькие ступни в черных надувшихся носках.
– Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, - обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки. – А к этим все боялись подойти, – продолжает он. – Э-э, мне так надоело, я подошел, вот так вот взял и бросил в машину, – он показывает, как взял. – С пятого этажа, же есть, я их спускал.
– Че там, всю квартиру раздолбали? – спрашивает кто-то.– Автоматов сколько было?
– Четыре было.
Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь.
– Ты кто? – подходит ко мне молодой мужчина. Это тот, который грыз семечки во дворе. Это тот, кому я с насмешкой сказала: «Поэтому в три часа дня вы тут семечки грызете?!». Я молчу, и его верхняя губа белеет.
– Вы не должны быть здесь, - тихо говорит он. – Из-за вас нас всех накажут. А вам, если узнают, разобьют все лицо и аппаратуру.
– Вы же хотите, чтобы это все прекратилось? – шепотом спрашиваю его.
– Кто это? – на меня показывает еще один человек.
– Это – эксперт, – говорит тот, что с побелевшей губой. – Она – оттуда, - он показывает пальцем вверх.
– Ей надо снять отпечатки…
Я иду по узкому коридорчику, задевая носилки с трупами. В ярко-освещенной комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.
– Тут есть порошок?! – кричит тот сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки – по локоть синие. – Вот носил их, теперь отмывай руки, как хочешь, – обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки – неплохая метафора.Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в черных носках. Это – женщина. Она лежит у самого окна. Ее глаза выпучены на синем лице. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в ее зрачках еще одну метафору, но слова не приходят, взгляд ее мертвых глаз я описать не смогу. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, играю роль эксперта. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его черная футболка задралась, показывая портупею. Его ли видела я сегодня, остреливающегося из окна пятого этажа? Его голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Я не могу описать и этот взгляд на синем лице, одно я могу сказать точно – когда он умирал, ему было страшно, а сейчас… он не выглядит, как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят девственниц. Я хожу по освещенному голубовато-мертвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.
– Это – абсурд, – повторяю слова, сказанные во дворе женщиной в черном.Я пытаюсь понять, есть ли тем трем теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понимание мне кажется необходимым. Есть ли за что ненавидеть меня? Взрывать меня – ежедневного пассажира московского метрополитена? Теперь я не могу ответить на этот вопрос отрицательно. Но и утвердительно не могу.Я снова подхожу к женщине. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте искаженное лицо ребенка. Кто-то посадил его на плечи с той стороны, и он смотрит в выпученные глаза своей мертвой матери и, наверное, ненавидит меня.
Час ночи. Я – в «Кальянной» на выезде из Махачкалы. Сижу в отдельном «кабинете» на низкой тахте, заваленной подушками. Здесь – фиолетово-темно. Рядом со мной – двое хорошо одетых мужчин. У входа – их монстровидный джип. Они курят кальян. Мы смеемся. Занавески расходятся. Появляется девушка в прозрачной накидке на талии и в блестящем лифчике. Ее лицо закрыто тонким платком. Черные волосы струятся до пояса. Мягкая грудь колышется, когда она исполняет танец живота. Мужчины смеются, суют ей в лифчик крупные купюры, подмигивают мне, я улыбаюсь им в ответ, повторяя про себя – «абсурд»…
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
13. Н. Лосева. Смерть сварщика Лакеева // Московские новости. № 392 (392), 2012
((http://www.mn.ru/columns/20120210/311269432.html)
Минувшей субботой, когда столица родины зашлась народными собраниями и транспарантами, когда шли прямые эфиры, а метро и автобусы подвозили тысячами граждан и их лидеров, когда воздух дрожал не то морозом, не то жаждой подвига, в ярославской больнице тихо и не за идеюумирал сварщик Лакеев.
Смерть его была банальной и почти статистической с медицинской точки зрения. Он отходил в ста с лишним километрах от родного Переславля, отмучившись и, видно, не справившись с пневмонией, а еще больше с болью, которая была плохо анестезируемой и неизбежной при его ожогах 70 процентов поверхности тела.
Говорят, что когда он приходил в сознание, то страшно и протяжно кричал.
... 27 января в подвале старого многоквартирного дома на центральной улице старинного и похожего на умилительные картинки города – с куполами, древними монастырскими стенами, резными наличниками – прорвало трубу. Кипяток выбрасывало с таким напором, что на приборах организации, которой принадлежит главный городской котел, но не коммуникации, фиксировалась потеря до 200 тонн воды.
Дальше, объясняют специалисты, должно было быть так: прорыв опорожняет систему, трубы становятся пустыми и на 25-градусном морозе замерзают, причем с разрывами и разрушениями. 40-тысячному городу грозит вымерзание. Дому, в подвале которого произошел прорыв, – разрушение.
Тревогу подняли не коммунальщики, а «Переславский технопарк», та самая организация, чей котел. Звонили, метались, пока управляющая компания не отправила на место аварии двоих – сантехника и газоэлектросварщика Валерия Лакеева. Потом Алена Порик, сотрудница технопарка, все спрашивала, а зачем поехал сварщик? «Он всегда был инициативный», – отвечали ей.
Лакеев в резиновых сапогах спустился в подвал, где было уже не меньше полуметра кипятка. Дошел до вентиля, который располагался до места прорыва. Попытался его закрыть – голыми руками. Поскользнулся и упал в кипяток. Выскочил с диким нечеловеческим криком на улицу, стал срывать одежду и растирать себя снегом. Через полчаса приехала «скорая», до которой он дошел почти на карачках, но еще сам, и только в районной больнице, откуда его потом переведут в Ярославль, потерял сознание.
Дальше версии разнятся – закрыл ли он вентиль до конца или только смог уменьшить напор воды. Упал сразу или только после того, как справился с вентилем. Никто наверняка не знает, разрушился бы дом или устоял... Неважно.
Много сосложения, много можно поправить задним умом. Лакеев имел сто причин не быть в этом подвале: он мог настоять, что он сварщик, а не слесарь; мог требовать дать ему специальную одежду и вызвать МЧС; требовать от властей эвакуировать дом и сопоставить цену стен и своей жизни. В конце концов в городе, который занесен во все туристические справочники страны, не должно было вообще сложиться такой ситуации…
В маленьком городе маленький человек совершил поступок. Маленький подвиг. Бытовой. Кому-то покажется, что это глупый с практической точки зрения подвиг, нерациональный. Кому-то – в этой неразумности, импульсивности увидится высокий и безусловный героизм, без всякого пафоса. Как инстинкт к самопожертвованию.
Пока сварщик Лакеев умирал, над Переславлем-Залесским то в одном, то в другом месте поднимался пар, как будто это был не старый равнинный город, а долина гейзеров. Жители спасенного дома собирали деньги на лечение сварщика. Областные власти решали вопрос с кризисным управлением города, в котором система ЖКХ в полуразрушенном состоянии и общий долг за тепло достиг 75 млн рублей.
Через несколько дней после смерти Лакеева город расстанется с мэром, который вроде бы погорел в том числе на этих самых гейзерах из прорывающихся труб. Но и сварщика к тому времени уже похоронят. Заведут уголовное дело. Станут искать, кто и когда виноват в том, что в ста пятидесяти километрах от Москвы стоит музейный город – авария. Принимать меры. Искать отмазки. Менять начальников.
У сварщика Лакеева в этом самом городе остались жена, двое сыновей и старая мать. Когда его хоронили, было невиданно много людей и машин. Не было только мэра. Надеюсь, когда–нибудь, когда станет тепло и отремонтируют страну, он или его преемник заедут к старухе Лакеевой попросить прощения. Или прибьют табличку к дому на центральной улице: «Здесь принес себя в жертву городу инициативный газоэлектросварщик Валерий Лакеев. Берегите тепло и людей».
Задания к тексту:
Проанализируйте пространственную сетку текста.
Проанализируйте темпоральную сетку текста.
Проанализируйте модальную сетку текста.
Проанализируйте нарративно-речевую сетку текста.
Нарративная журналистика в Америке и в России:
Учебно-методическое пособие для студентов филол. специальностей
Подписано в печать 21.12.12. Формат 6084/16.
Уч.-изд. л. 17,1. Усл.-печ. л. 17,0.
Тираж 100 экз. Заказ № 138/970
ИП «Николаев»,
г. Балашов, Саратовская обл., а/я 55.
Отпечатано с оригинал-макета,
изготовленного авторами и редакторами пособия
Печатное агентство «Арья»,
ИП «Николаев», Лиц. ПЛД № 68-52.
412300, г. Балашов, Саратовская обл.,
ул.К. Маркса, 43.
E-mail: [email protected]
«