«ВОЙНА В ПОЭТИЧЕСКОМ МИРЕ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ Лирическое наследие Ю.Друниной (1924 – 1991) стало яркой страницей в поэзии фронтового поколения. Справедливо отмечалось, ...»

И.Б. Ничипоров

Москва, МГУ

ВОЙНА В ПОЭТИЧЕСКОМ МИРЕ ЮЛИИ ДРУНИНОЙ

Лирическое наследие Ю.Друниной (1924 – 1991) стало яркой страницей в поэзии фронтового поколения. Справедливо отмечалось, что «и в суровых условиях фронтовой жизни, находясь постоянно в смертельной опасности, Друнина остается женственной в своих чувствах и переживаниях» [1], однако художественное своеобразие ее военной и послевоенной лирики пока не осмыслено. Война в стихотворениях Друниной разных десятилетий выступает не только устойчивым лейтмотивом, но и мерой творческого освоения бытия.

В ранних стихотворениях военных лет лирические образы рождаются у Друниной изнутри фронтовой реальности. Незамысловатые окопные зарисовки, пронизанные исповедальными раздумьями о своей «юности… в огне», строятся порой вокруг одного образа, «случайно» мелькнувшей ассоциации, емко запечатлевающей грани военного опыта: «Идут по войне девчата, // Похожие на парней» («Качается рожь несжатая…», 1942); «Как норковую шубку, я носила // Шинельку обгоревшую свою» («Я пришла домой с фронтов России…», 1944). В предварение позднейших ретроспекций военные картины уже в первых произведениях Друниной прирастают новыми смыслами, оседая в сновидческих недрах памяти и воображения, – как в миниатюре «Я столько раз видала рукопашный, // Раз наяву. И тысячу – во сне» (1943), стихотворении «И опять казнит меня бессонница…» (1945), где военная образность разворачивается в контексте психологической, исповедальной лирики:

И опять казнит меня бессонница,

И опять сквозь годы и сквозь тьму

Пролетает огненная конница

По судьбе, по сердцу моему.

Больно в грудь ударили копыта,

А потом лишь цоканье копыт.

Думала, душа моя убита,

А она, проклятая, горит...

Частные фронтовые воспоминания складываются у Друниной в глубоко личностный и одновременно собирательный девичий автопортрет на военном фоне – в стихотворении «Легка. По-цыгански гордо…» (1945), с его отрывисто-напряженным ритмическим рисунком, пунктирной портретной детализацией, передающей непримиримое столкновение природной красоты и легкости с ужасом исторической судьбы:

Со смуглою кожей спорит

Пшеничный отлив волос.

Легка, за спиною крылья –

Вот-вот над землей вспорхнет...

Неужто такими были

И мы в сорок первый год?..

Расширение масштаба лирического переживания сопряжено у Друниной с «драматургическим» воспроизведением «голосов» войны и фронтовых эпизодов. В стихотворениях «Целовались…» (1947), «Кто-то плачет, кто-то злобно стонет…» (1956), с одной стороны, доносится одинокий голос из «посмертья» («Мама! // Мама! // Я дошла до цели… // Но в степи, на волжском берегу, // Девочка в заштопанной шинели // Разбросала руки на снегу»), а с другой – в противовес властному гулу войны, ее многоразличным шумам развивается «драматургия» сокровенного, невербального общения с близкой душой:

Кто-то плачет, кто-то злобно стонет,

Кто-то очень-очень мало жил...

На мои замерзшие ладони

Голову товарищ положил.

Так спокойны пыльные ресницы,

А вокруг нерусские поля...

Драматургична и диалоговая структура знаменитого стихотворения «Зинка» (1944). Исповедальная, обращенная к фронтовой собеседнице речь Зинки сочетает простоту житейского восприятия окопной повседневности с колоссальным зарядом не до конца высказанного и осознанного душевного страдания, болевым эхом отдается в памяти лирического «я» и, вырываясь за пределы оборвавшейся человеческой жизни, входит в русло эпически многомерного движения военного времени:

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав...

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

С первых послевоенных стихов у Друниной звучит диалог военного прошлого и его нынешнего переживания, проистекающий из пронзительного лирического признания: «Нет, меня не сумели // Возвратить из Войны» («Все грущу о шинели…», 1947). В стихотворениях «Все грущу о шинели…», «Два вечера», «Я не привыкла…», «У моря» и др. лирическое чувство вбирает в себя многие разрушенные войной судьбы («А замолкшее сердце // Стало биться во мне»), в общении героини с иными душами раскрывается собеседничество войны и невоенного, обыденного человеческого опыта, в соприкосновении которых происходит «остраннение» каждой из этих реальностей:

Минометы били, падал снег.

И сказал мне тихо дорогой,

На тебя похожий человек:

– Вот, лежим и мерзнем на снегу,

Будто и не жили в городах...

Я тебя представить не могу

В туфлях на высоких каблуках!..

Все глубже уходя в сферу памяти, война изображается Друниной в виде не только панорамных сцен, но и микроэпизодов, единичных предметных, «телесных» ассоциаций, проецирующихся на последующие «житейские бои», где, как на фронте, возникают и свои «заградительные рвы, словно обнажившиеся нервы», и проявления истинного человеческого единения: «Потому что со мною делились опять, // Как на фронте, последней затяжкой» («Я курила недолго, давно – на войне…», 1959; «И откуда…», 1961). Образы вещного, природного мира нередко вырастают в батальные полотна – как в стихотворении «У моря» (1947), где в восприятии лирического «я» шум морского прибоя перекрывается иной звуковой гаммой («До сих пор // отстрелянными гильзами // Мрачно звякает // забытый пляж»), или в «Сапожках» (1956), являющих неожиданную актуализацию фронтовых картин в наблюдениях за современной модой:

Вижу я сапоги, не сапожки,

Просто русские, а не "рюс", –

Те, кирзовые, трехпудовые,

Слышу грубых подметок стук,

Вижу блики пожаров багровые

Я в глазах фронтовых подруг.

Не раз обращаемое к лирической героине недоуменное вопрошание («Какой же из тебя солдат?..») пробуждает в ней раздумья о соотношении женственного и мужественного начал в собственной душевной жизни («Я не привыкла…», 1947; «Молчу, перчатки теребя…», 1955), вследствие чего послевоенный путь связывается с желанным обретением женственной хрупкости, достигаемым через волевое приглушение памяти о фронте, где «стать мужественной было легче»:

Но в этот вечер,

Мирный, зимний, белый,

Припоминать былое не хочу,

И женщиной –

Растерянной, несмелой –

Я припадаю к твоему плечу.

В послевоенной лирике Друниной военные образы и ассоциации ведут не только к художественной реконструкции фронтовых сцен, но и входят в контекст психологической, интимно-исповедальной лирики («Мне уходить из жизни…», 1955; «Не бывает любви несчастливой…», 1955; «Ждала тебя…», 1962 и др.). В общении как с индивидуализированным, так и собирательным лирическим «ты» взгляд на бытие в ракурсе «с поля боя» ведет к напряженному самоосмыслению перед лицом последнего ухода, в котором брезжит обещание преодоления прошлых фронтовых разлук. Драматизм любовного чувства побуждает метафорически воспринять его помещенным «в эпицентр сверхмощного взрыва». Сокровенная сфера интимных привязанностей постигается в качестве противовеса военной реальности, «ознобным могилам-блиндажам», разрывам, артналетам:

Минуту счастья делим на двоих,

Пусть — артналет,

Пусть смерть от нас —

на волос.

Разрыв!

А рядом —

нежность глаз твоих

И ласковый

срывающийся голос.

Минуту счастья делим на двоих...

В то же время конфликтный фон частного существования направляет лирическую героиню к поиску ресурсов внутренней самозащиты, которые она находит именно в солдатском прошлом («Мне близки армейские законы…», 1959; «Царица бала», 1959; «Когда умирает любовь…», 1959). Боевая выправка души сказывается в ее образе жизни, эмоциональном и интеллектуальном восприятии бытия, в характере осознанного и стихийного явления себя миру:

Я была по-фронтовому резкой,

Как солдат, шагала напролом,

Там, где надо б тоненькой стамеской,

Действовала грубым топором.

Мною дров наломано немало,

Но одной вины не признаю:

Никогда друзей не предавала —

Научилась верности в бою.

Мир личных, семейных отношений по своей непредсказуемости и травматическому потенциалу оказывается у Друниной единоприродным фронтовой действительности, что, с одной стороны, ранит лирическую героиню, а с другой – позволяет во впечатлениях солдатской юности найти ключ к пониманию текущей жизни:

Здесь каждая ссора —

Как бой.

Здесь все перемирья

Мгновенны...

Когда умирает любовь,

Еще холодней

Во Вселенной...

Исповедальные мотивы в стихотворениях Друниной о войне срастаются в объемную лирическую автобиографию, которая далека от привычных, «мирных» представлений о детстве и юности («Не знаю, где я нежности училась…», 1956; «Я родом не из детства – из войны…», 1962; Я ушла из детства в грязную теплушку…», 1962 и др.). Воспоминание о том, как по фронтовым дорогам «идет в шинели молодость моя», как на «партизанских тропках» «обожженные» сердца проходили начальную школу чувств, формирует целостную аксиологию пути лирической героини, где «нисхождение» «из детства в грязную теплушку, в эшелон пехоты, в санитарный взвод» оборачивается подлинным возвышением личности:

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем «Россия»,

Не могла сыскать.

При этом в порыве горьких чувств героиня Друниной признается подчас в зависти к судьбам однополчан, павших на войне и не увидевших последующих, перевернувших устоявшуюся картину мира разоблачений:

Как я завидую тому,

Кто сгинул на войне!

Кто верил, верил до конца

В «любимого отца»!

Был счастлив тот солдат...

В стихотворениях конца 50-х – 70-х гг. на почве лирической исповеди в поэзии Друниной возникают опыты сюжетной, персонажной лирики, где в «новеллистической» композиции, соединяющей далекие временные планы, создается масштабный эпос частной жизни, «нервом» которой стала война. Это и стихотворение «Прощание» (1976), рисующее сцену похорон бывшего комдива, психологически разработанные образы двух его вдов и высветляющее глубинные, порожденные войной изломы индивидуальных судеб, и стихотворение «Наше – нам» (1975), где эпизод внезапного появления у микрофона фронтовика на месте ресторанной «певички смешной и манерной» пробуждает в слушателях личную и историческую память, и поэтическая миниатюра «Во второй половине двадцатого века…» (1956), в которой драма распада семьи передается в отголосках военного опыта, отягощенного многими уходами и расставаниями:

Во второй половине двадцатого века

Два хороших прощаются человека –

Покидает мужчина родную жену,

Но уходит он не на войну.

Ждет его на углу, возле дома, другая,

Все глядит на часы она, нервно шагая…

Покидает мужчина родную жену –

Легче было уйти на войну!

В мозаике частных судеб, автобиографических воспоминаний в лирике Друниной откристаллизовывается образ эпохи, складывается собирательный портрет военного и послевоенного поколений. В стихотворении «Я люблю тебя злого, в азарте работы…» (1958) послание к лирическому «ты», увиденному в контрастных ракурсах войны и мира, приобретает обобщающий смысл, сопрягает частную жизнь с историческим временем, а в стихотворениях 1962 г. «За утратою – утрата…», «Убивали молодость мою…» «угасание» и уход сверстников-фронтовиков переводит память о войне из лирического в эпический план, из времени в вечность. Сквозное для героини Друниной стоическое самоощущение у «края», на поле «последнего боя» окрашивает собой творимую ею пристрастную энциклопедию эпохи:

Убивали молодость мою

Из винтовки снайперской,

В бою,

При бомбежке

И при артобстреле...

Возвратилась с фронта я домой

Раненой, но сильной и прямой —

Пусть душа

Едва держалась в теле.

И опять летели пули вслед:

Страшен быт

Послевоенных лет —

Мне передохнуть

Хотя бы малость!..

Не убили

Молодость мою,

Удержалась где-то на краю,

Снова не согнулась,

Не сломалась.

Таким образом, война в поэтическом мире Друниной явилась сокровенной лирической и одновременно масштабной эпической темой, главным источником художественной образности. Постижение мира и самопознание происходят здесь как синхронно с коллизиями окопной действительности, так и в ретроспекциях; исповедальные мотивы преломляются в картинах вещного, природного мира, в калейдоскопе эпизодов частной жизни современников, обнаруживая в себе потенциал эпических обобщений.

Примечания

Пьяных М.Ф. Друнина Юлия Владимировна // Русская литература ХХ века. Прозаики, поэты, драматурги: биобибл. словарь: в 3 т. / под ред. Н.Н.Скатова. М., Олма-Пресс Инвест, 2005. Т.1. С.662.